Юрий Волков Я ехала домой пьеса в пяти картинах

 

Страх преследует нас.

Мы ищем свой дом, место где мы могли бы укрыться от него, но оказывается что это его дом, а мы — только гости или квартиранты.

Чем больше имеешь, тем больше боишься потерять, чем меньше имеешь, тем больше боишься не приобрести никогда или приобрести слишком поздно.

И только когда не имеешь ничего и нет надежды получить что-либо — тогда сердце обволакивает покой. Это либо — понимание космоса, либо редкие минуты забвения.

Первое — любовь, второе — дорога.

Но вторые сутки в поезде проезжая ночью бескрайние степи, вглядываешься во мрак с чувством глубокого покоя и скуки. Маленькие огоньки в степи — это люди. Дай им бог терпения и любви.

Часть первая.

Ощущение.

1.

Холл гостиницы. Поздний вечер. ГЕРОЙ в кресле, на столике: листок, карандаш. Из коридора в холл вбегает ГЕРОИНЯ. В руках: платье.

ОНА. Это вы?

ОН. Это коридорный. Что с вами?

ОНА. О! Я заблудилась. Тихо!

ОН (не сразу, шепотом). За вами гонятся?

ОНА. Может быть.

Слушают.

ОН. Никого.

ОНА. Уф! Отвернитесь.

ОН. А что такое?

ОНА. Платье нужно надеть.

ОН. А, пожалуйста. А вы что, так и по Москве гуляли? Сегодня правда тепло.

ОНА (сбросив полушубок, натягивает платье). Со мной сейчас такое было! Ох! Ну что же?

ОН (поворачиваясь). Что опять?

ОНА. Булавка зацепилась.

ОН. Давайте я отцеплю. Где?

ОНА. Здесь, за волосы. Осторожней, платье не мое.

ОН. Шепотом.

ОНА. Что?

ОН. За этой стенкой номер завуча.

ОНА (в платье). А. Спасибо. (Шарит рукой вдоль спины). Мне показалось — треснуло. Не порвалось?

ОН. Да не видно. Здесь?

ОНА. Я не знаю.

ОН. Может ниже. (Проводит рукой).

ОНА. Эй!

ОН. Шепотом.

ОНА (шепотом). Я сама найду. Порвалось так порвалось!

ОН. Почему вы так легко одеты?

ОНА. Вы все разглядели?

ОН. Да вроде все.

ОНА. У меня еще была… в общем еще было, но все там.

ОН. Где?

ОНА. Я же говорю заблудилась.

ОН. Шепотом.

ОНА. Я вошла не в то крыло, а там такой же холл.

ОН. И вы там тоже раздевались?

ОНА. Зачем? Я помню: левая дверь направо, а номер забыла. На триста начинается, а здесь на этом все на триста. Да я даже не посмотрела, открыла дверь, там темно, кто-то сопит, я думала Раиса. Подобралась к окну, там кресло. Я все побросала, думаю: завтра разберусь. И на кровать — плюх; чтобы сапоги снять, а там чьи-то ноги. И он басом: «Кто тут?»

ОН. А вы говорите: «я».

ОНА. Ничего я не говорю: прямо в дверь! А там ведь полушубок, кофр и все остальное. Платье-то не мое, а в кофре — Модильяни.

ОН. Кто?

ОНА. Модильяни, художник.

ОН. Понятно.

ОНА. Я назад. Схватила все сразу и он схватил. Я говорю: «Пусти».

ОН. А он говорит: «Не пущу».

ОНА. Вам смешно, а я-то голая.

ОН. И этот еще в кофре, ну художник этот!

ОНА. Я как рвану на себя и бегом по коридору.

ОН. Замечательно.

ОНА. Как хорошо что я вас встретила, я бы уже ни за что не решилась открыть здесь дверь.

ОН. Что будем делать?

ОНА. Не знаю.

ОН. Надо идти за остальными вещами.

ОНА (испугавшись). Зачем? Не надо!

ОН. А как же? Что там у вас?

ОНА. Ничего, пустяки. У меня все есть.

ОН. Хотите, я схожу?

ОНА. Да вы что!

ОН. А что? Сяду в кресло у его постели и остаток ночи мы посвятим обстоятельствам дела.

ОНА. Вы шутите?

ОН. Нисколько. Мне нужен человек, которому я мог бы рассказать о вас, потому что ни с кем из нашей группы я не могу… этого сделать. (Пауза). Я расскажу ему о том, как я, педагог художественного училища города Астрахани и вы, студентка последнего курса отправились в Москву на зимнюю практику по музеям и выставочным залам. Не одни, конечно, а в составе других педагогов и студентов — это просто, он это должен понять. Сложнее будет объяснить, почему мы не познакомились раньше. Я ведь в училище уже четыре месяца.

ОНА. Действительно.

ОН. Ведь мы ходили по одним коридорам и лестницам и я видел вас.

ОНА. И я вас.

ОН. Вот. Дело довольно запутанное. Мы ходим по одним коридорам и лестницам несколько месяцев, а встречаемся только в Москве на сводной выставке Рембрандта в Манеже.

ОНА. Я никогда… не забуду.

ОН. Он может не отдать сразу.

ОНА. Что?..

ОН. Но с ним справлюсь: я скажу что за эти три дня я настолько… привык к вам… что постоянно с вами разговариваю независимо от того, присутствуете вы или совершенно нет.

ОНА. Я тоже.

ОН. И сегодня я очень ждал вас. Вы были у своих друзей из Строгановки?

ОНА. Да! О, как хорошо что вы не спите, я так хотела вам показать… (Роется в кофре, достает рулон, разворачивает, это фотографии Модильяни). Вот.

ОН (неуверенно). Это что же… ваш…

ОНА. Это Модильяни!

ОН. А!

ОНА. Это мне подарили! (Вдруг, горько). Я, наверное, с ума сошла.

ОН. Почему?

ОНА. Помните фильм такой был: из деревни приехала… ее еще Доронина играет.

ОН. «Три тополя на Плющихе»?

ОНА. Да. Приехала с узлами, а тут на нее все сразу…

ОН (не сразу). Как ваша простуда? О, рука горячая, как огонь. Как бы вам не слечь.

ОНА. Я из Вольска, это под Саратовом. Там мама, сестренка. Сестренка младшая, ей пятнадцать. Сегодня в музее я думала, почему ее со мной нет? С нами? Как бы я хотела взять ее за руку, провести по этим залам. Я бы держала ее за руку и чувствовала, как она волнуется. Через год она кончит школу и пойдет продавщицей. Так у них уже все решено. А я оторвалась. А в этом году надо возвращаться.

ОН. Зачем?

ОНА. Там мое место.

ОН. Кто вам его назначил?

ОНА. А я так радовалась: Москва, музеи… Увижу все эти картины… десять дней в Москве, целых десять дней! Не надо было приезжать.

ОН. Как случилось, что вы замужем?

ОНА. Он работает у нас в фонде.

ОН. Я знаю.

ОНА. Ходили по лужам, ели булку, позапрошлой весной. Весело было, решили расписаться. Не знаю. Я все говорю, вам наверное спать хочется.

ОН. Я ждал вас. У меня тоже есть маленькая радость.

ОНА. Какая?

ОН. Я-таки купил машинку.

ОНА. Ну да! Покажите!

ОН. Сейчас.

Уходит. Она встает, заглядывает в коридор. Пусто. Садится. Он выносит печатную машинку.

Я даже начал потихоньку одним пальцем.

ОНА. Какая славная. А мне можно попробовать.

ОН. Ночь. Вы всех разбудите.

ОНА. Ну да, да. (Заглядывает в лист, вправленный в машинку). Это стихи? (Прочитав). Это мне?

ОН. Да. (Пауза). Надо идти спать.

ОНА. Не хочется.

ОН. Завтра подъем в восемь.

ОНА. А можно мне их взять…

ОН. Хотите я вам прочту?

ОНА. Да.

ОН (не заглядывая в лист).

Как скучно Оля без тебя.

Твой смех, простуда, милый кашель…

Я умудряясь вдруг себя

забыть и сам себя не страшен

когда ты около меня,

как пусто Оля без тебя.

(Вставая). Вы теперь не перепутаете вашу дверь?

ОНА. Нет.

ОН. Спите спокойно. (Забирает машинку, уходит).

ОНА. Александр Валентинович!

ОН. Да.

ОНА. Спокойной ночи.

ОН. Спокойной ночи. До завтра.

2.

Музей. День.

ОН. Что с вами?

ОНА. Давайте сядем.

Садятся.

ОН. Три часа.

ОНА. Пора.

ОН. Через час мы должны быть на вокзале.

ОНА. Еще чуть-чуть. Одну минуточку, ладно?

ОН. Ладно.

ОНА (не сразу). Как это глупо.

ОН. Что именно?

ОНА. Приехать в Москву на десять дней и неделю проваляться в гостинице. Со мной всегда так.

ОН. Останьтесь. (Пауза). Останьтесь здесь. Вам устроят кушетку. В одной из подсобных комнат. Оформят хранителем или сторожем. Днем вы будете ходить по залам и оглядывать публику. Кто как одет, ходит, смотрит. Иностранцы. Эти вот, например. Славные они?

ОНА. Очень.

ОН. Постепенно, вслушиваясь, вы начнете разбирать их язык, вам станет понятно, о чем они говорят.

ОНА. Как хорошо.

ОН. А ночью…

ОНА. А ночью?

ОН. Вы оставите свою кушетку, и пойдете с зажженной свечой по темным, пустынным залам и картины будут выплывать из темноты и ваше лицо…

ОНА. Дальше.

ОН. У вас будет такое лицо, что вот эта мраморная девушка, придерживающая одной рукой свою простынку, другой коснется ваших губ тоненькими холодными пальчиками. (Пауза). Вы купили мужу зажигалку?

ОНА. Нет.

ОН. Уже не успеете. Или вы остаетесь? У вас слезы?

ОНА. Зачем вы это делаете?

ОН. Не знаю. А вы знаете зачем вы оставили Вольск, Маму, сестренку, зачем вышли замуж, а теперь готовы разреветься здесь в Москве, в музее? Имеет это какой-нибудь смысл?

ОНА. Какой?

ОН. Это ваша жизнь.

ОНА. Я не знаю.

ОН. Вы любите мужа?

ОНА. Да.

ОН. Тогда держите.

ОНА. Что это?

ОН. Зажигалка. Вы ведь такую хотели? Продается во всех киосках. Я купил, потому что знал, что вы не успеете.

ОНА. У меня деньги кончились.

ОН. Ну и куда вы сейчас едете?

ОНА. Я же не могу здесь остаться?

ОН. Почему?

3.

Вагон поезда. Вечер.

ОНА. Куда?

ОН. Сейчас поезд тронется; надо посмотреть, все ли здесь.

ОНА. Не уходи, пожалуйста, не уходи.

ОН. Что такое?

ОНА. Этого не будет уже? Да? Никогда?

ОН. Ложись. Сейчас я приду.

Уходит, она ложится на верхнюю полку. Через некоторое время он возвращается. В руках: одеяло, стакан сметаны, шоколад. Накрывает ее одеялом. Резко повернувшись, она прижимается щекой к его руке.

ОНА. Мы едем?

ОН. Да.

ОНА. Домой?

ОН. Да.

ОНА. Вот и хорошо.

ОН. Я принес тебе сметану и шоколад, поешь.

ОНА. Откуда у тебя деньги?

ОН. А я прижимистый. Кусай.

ОНА. Я маленький кусочек, можно?

ОН. Нет, маленький нельзя.

Она оттягивает руку.

Ну что такое?

ОНА. Знаешь что, пойдем в тамбур.

ОН. В тамбур? Пойдем.

Тамбур. Темное холодное стекло.

ОН.             Оля, белая дорога, снег пушистый ровен,

тих.

Затеряемся в сугробах, много ль надо для

двоих?

Едем мы как будто вместе и дорогою

одной,

На тебе как на невесте даль прозрачною

фатой.

Возвращаемся. Надежды — бесконечные

снега

Скоро прежние одежды и привычные

бега.

В этой жизни мало снега, мало радости;

постой!..

Нет мучительнее бега чем у нас от нас с

тобой.

Оля, белая дорога, снег пушистый ровен,

тих,

Затеряемся в сугробах, много ль надо для

двоих?

4.

Училище. Вечер.

ОН. Эй! Кто-нибудь! (Пауза). Что же ты в темноте такой сидишь?

ОНА. Мне видно.

ОН. А знаешь, который час?

ОНА. Нет.

ОН. Восемь. Училище закрыто, на улице — дождь; я влез в окно. Обедать-то ходила? Я тебе пирожки принес. С очень свежими котятами. Покажешь? (Направляется к мольберту).

ОНА (загораживает мольберт). Нет.

ОН. Так хорошо?

ОНА. Понимаешь, я бездарна.

ОН. Чего ж тут не понять — понимаю. А ты карандашом-то мерила?

ОНА. Перестань.

ОН. И что будем делать?

ОНА. Не знаю.

ОН. Покажи все таки. (Смотрит). Ну не так уж плохо.

ОНА снимает рисунок, рвет его на части. Надевает плащ, берет сумочку.

Куда?

ОНА. Домой.

ОН. Как будто у тебя есть дом. Дом и муж, ради которого стоит все бросить. Ничего у тебя нет: ни мужа, ни института. С пирожками-то как?

ОНА. Ешь сам.

ОН. Дверь я запер.

ОНА. Открой пожалуйста.

ОН. Это ты хорошо придумала. Будешь себя уважать. Устроишься на кондитерскую фабрику. Сортировать печенье. Кругленькое в одну сторону, треугольное в другую. Подружки тебя тоже будут уважать. Все-таки училище кончила художественное. Сколько бумаги извела.

ОНА. Открой дверь.

ОН бросает на пол ключи. ОНА уходит.

ОН (один). У попа была собака он ее любил… (Поднимает рисунок). Настолько, что уговорил поступать в Академию художеств, в которой ранее учился сам… Ну дескать, помогу и преподаватели знакомые есть… (Садится за мольберт). Два месяца занимался с ней рисунком по двенадцать часов в день. Так что круги перед глазами ходили. В общем-то, это поповская история. (Пауза). И чем скорее она закончится, тем лучше. (Услышав шаги, переворачивает лист, берет карандаш). У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее тарам-там-там, некрасиво поступил.

ОНА (снимая плащ). Зашторить окна? Тогда можно выключить свет.

ОН. Я не рисую. Так, вид делаю.

ОНА. Прости меня, сорвалось. (Пауза). Ведь все хорошо, просто мы устали.

ОН (берет ее за плечи, поворачивает лицом к себе). Это не усталость. Вот уже неделя, как с тобой что-то происходит.

ОНА (отворачиваясь). Я скажу. (Пауза). После Москвы… все стало так сложно. Свекровь почувствовала, как я изменилась. Даже больше, чем он сам. Больше мужа почувствовала. Она постоянно ждет от меня… следит. И Миша тоже. Сейчас приду: где была? Почему так поздно? Муж дома, а жена где-то шляется. И они ведь правы.

ОН. Конечно. Ты обманываешь их, а это их унижает.

ОНА. Я не обманываю! Миша знает, что я рисую. (Пауза). Да, верно, обманываю.

ОН. И не только их. Меня тоже.

ОНА. Тебя?

ОН. И себя. Мне ты говоришь, что будешь поступать в Ленинграде.

ОНА. Буду.

ОН. Его ты уверяешь, что останешься здесь; кому-то ты лжешь. (Пауза). Тебе нужно уйти сегодня. Сейчас.

ОНА. Мы говорили с ним об этом.

ОН. Вот как?

ОНА. Да. Он меня очень просил остаться до лета. Ты не знаешь; они же сожрут его, если я уйду.

ОН. Черт! Если он довел себя до такого, пусть жрут! Что он, инвалид? Неужели ты не понимаешь, что ничего так не унижает и не раздражает, как жалость! И почему тебе жалко его, бездельника, не жалко меня, моего труда, времени? Не жалко себя, своей души, которой ты полы моешь в их квартире. Хороший образ. Эх, мне бы только на трибуну забраться. За ногу меня дергай, что ли, когда заносит. Что будем делать?

ОНА. Не знаю.

ОН. Рая еще готова тебя принять?

ОНА. Готова.

ОН. Тогда иди сегодня к ней. А завтра все само собой раскрутится.

ОНА качает головой.

Тогда иди к черту! Зачем ты вернулась? Меня стало жалко? Иди к Рае. Балбеса этого? Тогда иди домой.

ОНА. Он не балбес.

ОН. Слушай, ну не будем сейчас! Он замечательный. Он лучше меня в десять раз, потому что не такое хамло. И в постели  он царь Давид!

ОНА. Перестань!

ОН. Перестал. Хвастаться не надо было.

ОНА. Я не хвасталась.

Пауза. Неожиданно смеются оба.

ОН (серьезно). Ты похудела. Одни глаза, я хитрю, скрываю какое это богатство. Боюсь, что узнав их цену, ты от меня отвернешься. Я тороплюсь. Пишу до трех, четырех ночи. Слова гудят у меня в голове, как если бить внутри ржавой баржи. Постоянно какие-то связки, обороты. Мой роман перевалил за середину. Это не повесть, не рассказ, это роман, потому что я создаю судьбы, я господь бог  и в этой работе, как в никакой другой, должен быть смысл, духовная точка, ради которой… Я должен, мне нужно видеть твое волнение, восторг, совесть… Весь веер твоей души, когда он раскрыт и натянут, так, что… что вот-вот порвется. Ну что же ты? Дергай за ногу!

Наклонившись, ОНА целует его. Подхватив плащ, уходит.

Часть вторая.

Вкус.

1.

Училище. Вечер. Май.

ОНА. Где ты был? Я тебя весь день так звала, звала. Я весь день в училище — никуда не выходила, вдруг ты придешь — а меня нет. Я как чумная сегодня, все ходила по коридорам, шарахалась ото всех. С Райкой поругались, Олеговичу нахамила. Так хотелось тебя увидеть. (Пауза). Что случилось?

ОН. Я не думал, что застану тебя, поздно уже.

ОНА. Но я же ждала! Разве ты не чувствовал? (Пауза). Ты работал? Да?

ОН. Нет.

ОНА. Где же ты был?

ОН. Шлялся по городу. (Пауза). Сочинял тебе письмо.

ОНА. Мне? Ты написал мне письмо?

ОН. Я решил сказать. Так лучше. (Пауза). Вчера, когда мы сидели у меня… Нет, потом, когда я проводил тебя на остановку… в общем, когда я вернулся, я сел в кресло у балкона… Сколько ты была у меня?

ОНА. Сколько раз?

ОН. Вчера. Сколько времени?

ОНА. Я не знаю.

ОН. С четырех до десяти. Шесть часов. Ты их заметила?

ОНА. Нет.

ОН. Я тоже. Когда я тебя проводил… Дверь балкона… провал за ней, ночь… запахи деревьев, твой трамвай внизу… (Пауза). Я зачем-то нужен здесь. Какой-то есть смысл в том что я хожу, люблю? Ласкаюсь с тобой? Переполнен такой нежностью, что она даже заглушила желание. Сколько вечеров мы вместе так вот, а я тебя до сих пор не взял, и ты до сих пор не захотела, видимо нам не нужно пока, потому что и так хорошо, да?

ОНА. Да.

ОН. А потом я провожаю тебя, сижу в темноте у балкона и слушаю улицу. И во мне поднимается отчаяние. Время как будто давит на меня, ждет от меня… действия, слова… А я молчу. Что это все во мне? А я должен ответить. Кому — не знаю. Может быть, я тщеславен, но и на это надо ответить. Я должен писать.

ОНА. Я тебе мешаю.

ОН. Да нет же, нет! Я сам себе мешаю. Мне надо переломить все что вобрал, истолочь в пыль, выбросить из себя, как лаву, понимаешь? А я теку, как кисель!

ОНА. Какая же я дура! Мне нужно было об этом подумать.

ОН. О чем?

ОНА. О том, что я забираю у тебя все время. Конечно! Я обо всем позабыла! Господи, какая же я дура! Прости меня, пожалуйста.

ОН. За что? За то, что ты хочешь меня видеть? За то, что я хочу этого же? За то, что нас просто волоком тащит друг к другу, да?

ОНА. Да.

ОН. Нам остановиться надо. Научиться как-то владеть собой. Хотя бы на этот ближайший месяц. Мне нужно кончить роман. А у тебя диплом. Ведь стоит?

ОНА. Стоит.

ОН. Ну вот, значит этот месяц нужно заняться делом.

ОНА. Мне к тебе не подходить, да?

ОН. Я не знаю.

ОНА. Я совсем не буду подходить, так будет лучше.

ОН. Может быть. (Сильно выдохнул).

Пауза.

ОНА. Ты меня сейчас не провожай, хорошо?

ОН. Почему?

ОНА. Ну мне так лучше. Потом я еще хотела порисовать.

ОН. То что мы вместе, это ведь остается с нами даже если мы какое-то время не будем видеться?

ОНА. Конечно!

ОН. Я пошел. (Хочет поцеловать, но ОНА уворачивается). Пока.

ОНА. Пока.

2.

Квартира ОЛИ. Ночь.

ОНА (одна). Пустой фарс, так это называется. Кончил один роман, начал другой. (Пауза). Если бы она не вышла на балкон, если бы я не увидела ее из трамвая, я бы поднялась, позвонила… Нет, он бы не открыл. А если бы открыл? Нет, не открыл. Он бы не открыл и не пустил бы эту… ее на балкон и я бы ничего не знала. Кто она? (Пауза). Зачем я поехала? Месяц прошел? Ну и что? Пустой фарс. Два часа караулила подъезд и балкон, я не могла ее пропустить: блондинка в белом платье, наверное, крашенная. Что мне за дело! А если бы я не справилась с собой, не уехала? А что? До утра бы ждала? А может быть ушла в одиннадцать? Надейся! Не потому ли ты и уехала в десять, до ночи? (Пауза). Какая длинная ночь. Как странно: мой муж спит рядом. Что же? Это не передается? Если бы ему было больно? От кого-то другого, не от меня? И он лежал бы на спине, как я сейчас, а я бы спала? (Пауза). Если бы у меня был бы взрослый сын и его жене было бы так больно, я бы спала? Никто никому не нужен. Никто никому. (Пауза). Когда я болею, мама это чувствует. Она тогда сразу пишет, спрашивает, не болею ли я? Все ли у меня хорошо? А если ей сейчас плохо? От меня плохо, от того, что у меня так болит сердце? (Пауза). А он… спит сейчас? А может быть не спит, а любит ее? Эту девушку? (Пауза). Что же случилось? И что мне теперь делать? Ждать пока это кончится, пройдет? Это что же, любовь? Или обида? Он был так внимателен, так смотрел всегда… выслушивал… Выслушивал, да, — вот что. Это не любовь, это обида. Это не надо так переживать. А если обида, и выслушивал, и надоело? Значит я ничего не стою. И не будет никогда ничего ни с кем. Глупости, вот глупости, хватит думать, хватит! (Пауза). Мы даже не были близки. А хотела ли я с ним близости? Не знаю. И так было хорошо. Может он оттого сейчас с ней, что и так было хорошо, а ему было мало. (Пауза). Ну если бы это было настоящее чувство, ну страсть, я бы наверное его бы хотела, я бы мучалась этим. А я этим вообще не мучаюсь. Может быть я вообще еще не женщина? Если бы я встретила такого… Ну как Модильяни. Что со мной было бы? Если я сейчас… когда это обида, а не любовь? Или к этому можно привыкнуть?

3.

День. Двор школы.

ОНА. О! Сашка! Это ты меня вызвал?

ОН. Что ты здесь делаешь?

ОНА. Откуда у тебя усы?

ОН. Шестьдесят копеек штука. Купил в Москве.

ОНА. Правда? Зачем?

ОН. Эти детишки на заборе все твои?

ОНА. Ага. Можно потрогать?

ОН. Осторожно, они еле держаться. Здесь ходить-то можно, они кирпичом не саданут, сзади?

ОНА. Они нормальные.

ОН. Как ты сюда попала? Зачем?

ОНА. Я преподаю.

ОН. Что?

ОНА. Рисунок, черчение. Сними, а.

ОН. Ни за что.

ОНА. Ты с ними такой смешной.

ОН. Я за тобой.

ОНА. Нет, мне еще весь день работать. Я на продленке.

ОН. Это прекрасно. А ты их понимаешь?

ОНА. Да.

ОН. А они тебя? Я вчера узнал, что ты ушла от мужа.

ОНА. Давно уже. В июле.

ОН. Сколько мы не виделись?

ОНА. Много, почти три месяца.

ОН. Я приехал сегодня утром и узнал, что ты ушла от мужа и снимаешь комнату. Когда кончается твоя продленка?

ОНА. В шесть.

ОН. Я приду к шести.

ОНА. Не надо.

ОН. Почему?

ОНА. Я поеду стирать, я вчера замочила белье, целую гору.

ОН. Я тебе помогу.

ОНА. Я живу с хозяйкой.

ОН. Тогда поедем ко мне. Мать в плаванье.

ОНА. Саш, мне пора; звонок.

ОН. Ты придешь?

ОНА. Нет.

ОН. Кого ты хочешь наказать? Меня? Себя? Если меня, то глупо. Больше чем я сам… никто…

ОНА. Саш, я пойду, ладно.

ОН. Ты мямлишь, мнешься. Сколько раз я тебе говорил, что надо свои симпатии и антипатии высказывать ясно и твердо. Повторяй за мной: ты.

ОНА. Ты.

ОН. Мне.

ОНА. Мне.

ОН. Безразличен. Ну же. Тогда я уйду и не нужно без толку трепать языком.

ОНА. Тогда ты уйдешь?

ОН. Разумеется. Ну: безразличен.

ОНА. Безразличен.

ОН. Ну вот. Не надо было меня жалеть.

4.

Квартира ГЕРОЯ. Ночь.

ОНА. Я засыпаю.

ОН. Я тебя люблю. (Пауза). Сначала все было легко, просто. Я чувствовал удовольствие и гордость. Как человек тренирующий для бегов хорошую, красивую, породистую лошадь.

ОНА. Это я лошадь, да? Какая же я породистая.

ОН. Мне нравилось выжимать из себя и тебя все что можно. До черноты, до пены. Чтобы от боков шел пар. Я чувствовал себя творцом. Сознание своей силы это наркотик, это по-настоящему пьянит. Мне захотелось сорвать аплодисменты и я отправился в турне. Двадцать дней в Москве, почти столько же в Ленинграде. Слава богу, я провалился везде; все мои рассказы мне вернули, в литинститут меня не приняли. (Пауза). Это только разозлило. Провал — пусть. И чем больше, тем лучше. Я радовался этой злости, мне было весело. В Ленинграде я сел писать. Десять дней в маленькой комнате, высокой как пенал. Я громоздил мысли и чувства, сосал мозг и сердце. Я соорудил такую хитроумную и огромную поленницу, что она должна была вспыхнуть от одной спички и озарить сразу весь мрак человеческой души. А спичек у меня не было. На десятый день, или ночь я лег на узкую железную кровать — тебе не избежать встречи с ней — и закрыл глаза. Вот это и был настоящий провал. Часа два я кувыркался в нем пока не понял: что тебя нет со мной. Нет рядом, нет во мне, и может быть я потерял тебя совсем и теперь уже никогда не встречу такую, как ты. И я побежал. Как это называется? Амок, что ли? В ту же ночь я уехал в Москву, прямого поезда не было, надо было ждать два дня — это безумие. А в Москве билетов на Астрахань не было, я полетел в Элисту. Элиста — это так близко. И тут я попался. Никакого транспорта на Астрахань в течении недели. Это все равно, что в Алжире. Слава богу нашлась какая-то больная стрекоза на Волгоград. Она страшно ревела, прыгала, кувыркалась, но черта с два! Я ее держал, я знал что увижу тебя и поэтому мы сели, а в Волгограде вечерний поезд, верхняя полка; я вспомнил как мы ехали из Москвы, стояли в тамбуре. Сейчас я понимаю, что это были может быть самые счастливые минуты в моей жизни.

ОНА. А если бы я уехала? Если бы меня не было в городе?

ОН. Узнал куда, занял бы денег и отправился следом. Тут все просто.

ОНА. Ужасная женщина.

ОН. Я тебя очень люблю.

ОНА. Мне не надо было приходить.

ОН. Если бы ты знала, как я тебе благодарен.

ОНА. Я распутница.

ОН. Ты дурочка. Дурочка-распутница.

ОНА. Так вдруг себя жалко стало.

ОН. Почему?

ОНА. Не сейчас. Вечером. Когда постиралась. И потом. Чай с хозяйкой пили. Она у меня славная старушка. Я разговариваю с ней, а вечер такой теплый, окно открыто. И тогда я поняла, что пойду к тебе, и мне сразу легче стало. Я обрадовалась, стала шутить. А когда поднималась к тебе, страшно боялась.

ОН. Чего?

ОНА. Что ты меня выгонишь.

ОН. С ума сошла. Как же я мог тебя выгнать?

ОНА. Не знаю. Я у тебя ночью первый раз. Сейчас так тихо. И светает уже. А последний трамвай — это прелесть: «Осторожно двери закрываются, следующая остановка ТРЗ». А вагоны пустые, такие яркие аквариумы. Знаешь, эти ребята в школе. Мне их так жалко. Они грубые бывают, противные, а я понимаю, отчего это, и мне хочется для них что-то сделать. Что-то такое, чтобы они это поняли. Мне все кажется, да нет, я знаю, что их можно научить хорошему, красивому. Я начала расписывать общую комнату, целую стенку. Я там холмы сделала, паровозик длинный, смешной. Бабочки большие, небо такое синее с облаками. Помощники у меня есть. Им так нравится. Один мальчик все приходил, все смотрел. Потом я вышла, а он все краски опрокинул, разбросал… Прямо в стену бросал, в роспись. В первую секунду я его чуть не ударила, у меня в глазах потемнело. А он стоит и смотрит на меня. Что я буду делать. А что я могу сделать? Села на пол и заплакала. А он не уходит, смотрит. Потом я стала краски собирать — помоги — ему говорю. Он стал помогать. Это совсем другой мир, его нужно понять, принять какой есть.

ОН. Зачем? Ты знаешь, зачем?

ОНА. Я в этой школе как бы успокоилась сразу. Я все думала: и кто я и что, а тут просто: маленькие человечки у которых отняли, или которым не додали — я не знаю, как сказать.

ОН. И ты хочешь им дать, что не дала природа?

ОНА. Не знаю, они ходят за мной, мычат; я им нужна. Надо спать. Я утром не встану.

ОН. Когда тебе нужно на работу?

ОНА. К десяти, рисование…

ОН. Оленька.

ОНА. Да?

ОН. Мы уезжаем.

ОНА. Куда?

ОН. В Ленинград.

ОНА. Нет, я не поеду.

ОН. Нам нужно собираться, я снял дачу с первых чисел сентября.

ОНА. Какую дачу? Где?

ОН. Под Ленинградом. Ты не поступишь в Академию, пока мы не переедем.

ОНА. Ты что, серьезно?

ОН. Абсолютно. С первых чисел и начинаются подготовительные курсы, надо приехать чуть пораньше, чтобы подать документы.

ОНА. Я никуда не поеду.

ОН. Поедешь. Я сказал хозяевам, что приеду с женой, такое было их условие, без тебя они не сдадут мне.

ОНА. Я работаю, я так решила. Да и роспись я не кончила.

ОН. Вот и кончи. У тебя есть неделя. Я возьму билеты на следующую пятницу.

ОНА. Да нет! Это невозможно!

ОН. Почему? Потому что ты нашла себе тихое место, стала сестрой милосердия? А тебе не приходило в голову, что эти твои маленькие человечки, которым что-то не додали — это модель большого мира, от которого ты решила спрятаться. Ты не подумала, что то, что ты имеешь и умеешь, скоро кончится, что ты идешь с недогрузкой. Им дано, а ты сама берешь меньше, чем можешь и перед ними… В общем собирайся.

ОНА. Что я там буду делать? У меня же нет прописки и денег.

ОН. То же что и здесь: работать. Тебя ждет место художника на заводе Воскова, это десять минут от нашей дачи. Они дадут тебе лимит на прописку. Но если ты хочешь работать только в такой школе как эта, то еще проще: тебе и комнату могут дать, там же, под Ленинградом.

ОНА. А зачем ты это делаешь?

ОН. Я тебе рассказывал про свою однокурсницу: Римму. Про то как она дразнила нас порнушными французскими журналами. Хохотушка и прекрасный, богом данный, акварелист. Она в больнице сейчас, в Москве. Цирроз печени, приобретенный от инфекции. Она говорит, что ей осталось: год, два, три, в зависимости от рецидива. Такая же смешливая, только раздулась от уколов. Сидели с ней в саду, веселились, вспоминали курс. Клиника супер: пятнадцать этажей; четырнадцать — люди, последний — кролики. Что еще? Сынишка у нее растет; четыре годика, славный пацан; она фотографии показывала. Время не имеет жалости к нам. Это единственная стенка, которую нельзя пробить, все остальные — необходимо. (Пауза). В Ленинграде живет художник, перед которым я преклоняюсь. И у которого учусь. Не живописи, — отношению к профессии. Он уже мастер, его картины расходится на валюту по всему миру. Зовут его Жанже Йонас, он литовец, в общем я многим ему обязан. Именно он заставил меня писать прозу. Так вот, я показал ему слайды твоей «Весны» — ему понравилось, он согласился взять тебя в подмастерья. Будешь растирать ему краски. Я тебе уже ничем не могу помочь, детка, тебе нужен другой учитель. Кроме того, тебе будет полезно войти в их дом, в круг их друзей. У него своя коллекция картин и редчайших инструментов; жена француженка, Николь. Очень славная; я рассказывал ей о тебе; она должна тебе понравиться. В этом  доме можно понабраться культуры, у них собираются камерные оркестры. Ты когда-нибудь слушала в комнате камерный ансамбль?

ОНА. Нет.

ОН. Они тебя ждут. Это Йонас устроил… договорился о работе для тебя на заводе Воскова.

ОНА. Не бери меня.

ОН. Ты мне нужна. Мне нужно многое сделать, я обязан. А без тебя не могу прожить даже несколько дней.

ОНА. Что это?

ОН. Вороны; утро уже.

ОНА. Уже не засну.

Часть третья.

Плотность.

1.

Дача под Ленинградом. Сентябрь. День.

ОНА. Что это? Сон? Сад, веранда, колодец настоящий, сосны? А мы поедем еще в Ленинград?

ОН. Глупая, а мы где? Сорок минут электричкой до финляндского вокзала! Зато посмотри, какая дача! Я тебя обманул?

ОНА. В чем? Нет.

ОН. Большая комната; веранда; — летняя к сожалению; кухня; газ.

ОНА. И все это наше?

ОН. До лета. А может быть и летом, там видно будет.

ОНА. А это кровать?

ОН. Тебе не нравится?

ОНА. Огромная.

ОН. Это кажется. После сегодняшнего ложа.

ОНА. О, у меня все бока болят.

ОН. Я не могу спать с тобой одетым, это безнравственно! Нас спасли твои замечательные английские туфли. Они сияли на тумбочке как золотое руно, озаряя это безобразное жилище.

ОНА. Мы их можем продать.

ОН. Зачем? Они тебе разонравились?

ОНА. Нет! Но ведь я истратила все деньги, я сама не знаю, как это получилось.

ОН. Это получилось так: я оставил тебя на полчаса, ты пошла по Невскому и влюбилась в английские туфли. Где они? Поставь их вот здесь, чтобы, проснувшись утром, ты могла часок-другой полюбоваться ими.

ОНА. А как мы будем спать?

ОН. Сегодня?

ОНА. Да.

ОН. Сегодня мы не будем, я не дам.

ОНА (освобождаясь). Знаешь что, ты обещал мне прогулку. Здесь же сосны!

ОН. Ты устала.

ОНА. Я уже отдохнула немножко, пойдем, а?

ОН. Пойдем. Если ты устанешь, я тебя понесу.

ОНА. Как ежик. Я только переоденусь.

ОН. Давай.

ОНА. А ты выйди.

ОН. Это еще зачем?

ОНА. Я стесняюсь.

ОН. С ума сошла? В Астрахани голая по квартире ходила.

ОНА. Это в Астрахани.

ОН. Знаешь что?

ОНА. Что?

ОН. Я тебя люблю.

ОНА. Нет.

ОН. Почему?

ОНА. Это слишком много: и Ленинград, и дача, и это. Ты мне дашь переодеться?

ОН. Нет.

ОНА. Почему?

ОН. Это слишком много: и Ленинград, и дача, и это!

ОНА. У меня такое чувство… Ну что мы забрались в чью-то чужую дачу. Сейчас придут хозяева и выгонят нас, нет?

ОН. Тсс. Послушай.

ОНА (испуганно). Что?

ОН. Слышишь, как тихо? (Пауза). Листья падают. (Пауза). Скоро выпадет снег. Глубокий, чистый. Он накроет сад, веранду, дачу. Мы затопим печку. Ты любишь, когда печка топится?

ОНА. Да.

ОН. Сядем у огня. Святое семейство. Будем смотреть на огонь, разговаривать. Пройдет жизнь. Что же ты плачешь? Ну что? Что?

ОНА. Понимаешь, пусть до лета, но ведь это наш дом.

ОН. Наш.

ОНА. И завтра мы поедем в Ленинград.

ОН. Поедем.

ОНА. И будем бродить, сколько захотим.

ОН. Натурально!

ОНА. Все! Уходи! Я буду переодеваться!

ОН. Я не могу уже об этом слышать! Ну сколько можно!

ОНА. Сейчас получишь!

ОН. Поцелуй.

ОНА (целует). Все. Убирайся.

ОН. Фи! Какая грубая девчонка. (Уходит, возвращается).

ОНА. Ну что?

ОН. Я только хотел сказать, что завтра мы едем к мастеру.

ОНА. К какому мастеру?

ОН. К Йонасу.

ОНА. Нет.

ОН. Почему?

ОНА. Я не готова.

ОН. Ты хочешь сказать, что еще не оделась? Ну так завтра же, завтра.

ОНА. Дай мне неделю, а?

ОН. Это зачем?

ОНА. Я поживу, немножко привыкну.

ОН. Ну поживи немножко, ладно. (Уходя). Поживи, конечно. Немножко пожить, это можно.

Оставшись одна, ОНА проходит по комнате, останавливается. Замирает, как животное в незнакомом месте. Подходит к кровати, трогает железную спинку. Убирает руки.

ОНА. Саша! Саша!

ОН. Что? Что случилось?

ОНА. Знаешь что, не уходи.

2.

Дача. Месяц спустя. Ночь. Герои только что пришли.

ОНА. Не зажигай свет! (Пауза). Как холодно. Холоднее, чем на улице.

ОН. Ранние заморозки, как и обещано. Надо протопить.

ОНА. Не надо. Давай ляжем так. Оденемся теплее.

ОН. Сапоги не будем снимать, молнию только расстегнём и всё.

ОНА. Но ведь поздно уже. Она пока протопится.

ОН. Знаешь что, ты утепляйся и ложись, а я всё-таки затоплю, а то очень сыро. (Сменив плащ на куртку, выходит).

ОНА снимает пальто, платье, сбросив всё на стул, быстро надевает халат и, избавившись от сапог, ныряет под одеяло.

ОН возвращается с дровами, стараясь не шуметь, закладывает в печь; разжигает. Убедившись, что дрова взялись, переодевается в домашнее.

ОНА. Почему ты не захотел остаться?

ОН. Я думал, ты спишь.

ОНА (не сразу). Николь так просила. Мы бы им действительно никак не помешали. Столько комнат.

ОН. Ещё не поздно. Хочешь, я позвоню? Скажу что мы передумали и через час приедем.

ОНА. С тобой сегодня невозможно разговаривать.

ОН. Я не люблю оставаться где бы то ни было, если есть возможность вернуться домой.

ОНА. Вот видишь, и ты говоришь: домой.

ОН (пожав плечами). Это наш дом. И больше всего на свете я ценю это. То есть возможность встать завтра в семь, умыться во дворе, если не будет дождя, и сесть за свой рабочий стол. Если бы мы остались, то завтрашний день был бы потерян.

Пауза.

ОНА. У неё правда свой магазин в Париже?

ОН. Да, маленький салон. Продаёт картины, книги.

ОНА. А у них в квартире много дорогих вещей, да?

ОН. Я думаю, достаточно.

ОНА. А их как бы нет вовсе. Другое, всё другое. Это такая красивая лавочка, где много всяких тёплых вещей. Они тёплые, стёртые, живые и у каждой своя судьба. Каждый уголок подобран, обжит и всё дышит.

ОН. Это Николь… Её дыхание.

ОНА. Николь, да! Она чудесная! Знаешь, она такая… Когда ты говорил: француженка, я думала, ну в общем представляла высокую, обязательно в чёрном открытом платье с голыми плечами и такой длинный мундштук с сигаретой. А Николь прелесть! И она такая тонкая и умница. В ней всё своё, естественное, её и никого больше. Платье, косметика… Я такое платье ни на ком больше не смогла бы представить. И так красиво, просто.

ОН. Ты завидуешь ей?

ОНА. Я? Нет. Да. По-хорошему.

ОН. Любопытно, что Николь говорила тоже самое про тебя.

ОНА. Про меня? Вы говорили обо мне? Когда?

ОН. С кровати не упади. На кухне.

ОНА. А что она говорила?

ОН. Да всё то же самое, только с акцентом.

ОНА. Ну что? Что?

ОН. Тебе так важно знать, что она о тебе думает?

ОНА. Да.

ОН. Она от тебя без ума. Сказала, что бросит Йонаса, вы снимите маленькую квартирку и обживёте в ней каждый уголок. Ещё сказала, что у вас будет много теплых вещей.

ОНА. Она никогда не уйдёт от Йонаса.

ОН. Это почему?

ОНА. От него нельзя уйти.

ОН. Что, так хорош?

ОНА. Нельзя и всё. (Пауза). Когда ты был с Николь на кухне, а Катя и этот плакатист начали спорить, я вышла и пошла по коридору. Там дверь в эту первую комнату была открыта, и я туда вошла. Ну, там где инструменты.

ОН. Я понял, что дальше.

ОНА (не сразу). Там темно было. Только свет от фонаря с улицы. Инструменты на стенах. Я села в кресло в углу…

ОН. И вдруг вошёл Йонас.

ОНА. Откуда ты знаешь?

ОН. Догадался. И что дальше?

ОНА. Остановился в дверях, потом прикрыл их и сел к роялю.

ОН. И начал играть?

ОНА. Да. Тихо-тихо. Только для себя.

ОН. Или для того кто сидит в углу в кресле тихо-тихо.

ОНА. Он меня не видел.

ОН. Откуда ты знаешь?

ОНА. Потому что вошла Николь.

ОН. И тоже остановилась в дверях.

ОНА. Да.

ОН. Потом прикрыла дверь.

ОНА. Да.

ОН. И подошла к Мастеру.

ОНА. Нет. Она осталась стоять там. Как хорошо он играет.

ОН. От Бога.

ОНА. Да, от Бога.

ОН. Что же дальше?

ОНА (не сразу). Он опустил руку… Уронил, вот так. И она подошла и села ему на колени. Осторожно, легко, как кошка.

ОН. И он перестал играть.

ОНА. Нет. Он обнял её свободной рукой и поцеловал.

ОН. Замечательно, и чем кончилась эта пастораль?

ОНА. И они…

ОН. Что?

ОНА. Он её поцеловал.

ОН. Ай да Мастер!

ОНА. Он начал наигрывать какую-то песенку и она стала напевать её по-французски. И он тоже. Это была их песенка, их двоих и ни кого больше. Ты улыбаешься так многозначительно, как будто что-то знаешь.

ОН. Не надо завидовать Николь.

ОНА. Я не завидую.

ОН. Она мужественный, красивый человек, но завидовать ей не надо.

ОНА. Почему?

ОН. У Йонаса две мастерские. В одну из них Николь может войти, в другую — нет. Может, конечно, но никогда этого не сделает. В одной он работает, а в другой живёт или бывает его… В общем песни царя Соломона.

ОНА. Ты врёшь!

ОН. Чего ради? Любовница ему необходима также как кисть или палитра, когда кисть изнашивается, он берёт другую. Он — вампир, то есть художник, подпитывающийся от чужой энергии. Он перестаёт писать, если по нему не станут сходить с ума, если сам он не будет прыгать через две ступеньки. Второе бывает реже и тем ценнее. Он должен ревновать, беситься, и он готов всё отдать той, которая заставит его чувствовать, иными словами: жить. И чем этого больше, тем больше выброс в творчестве, и тем дольше их отношения.

ОНА. Значит их было много?

ОН. Достаточно.

ОНА. И никто никогда… Никто из них…

ОН. Это невозможно. На время — да. Энергию нельзя впитать от другого, как бы чувственно феноменален этот другой не был.

ОНА. Почему?

ОН. Это не та энергия. Я не могу складно объяснить, но это не та энергия. На этом теряешь!

ОНА. Что теряешь, что? Я хочу понять.

ОН. Да, боже мой, себя! Свой центр, орбиту! Себя надо создавать из одиночества, из праха. Создавать и отдавать.

ОНА. Но разве это мешает? Если другой человек, если чувство к нему, его чувство… Что такое любовь?

ОН. Давать, если есть что. Давать, а не брать.

ОНА. Так ведь я же про это и говорю.

ОН. Ты хочешь занять её место?

ОНА. Чьё?

ОН. Ну той, от которой берут. Оно сейчас как раз свободно. И оттого идиллия, приёмы и французские песни вместо работы.

ОНА. Ты хочешь, чтобы я ушла?

ОН. Избави Бог. Но я бы понял.

ОНА. Как же Николь…

ОН. Браво! Ты про неё вспомнила. Но тут мы будем сострадать впустую. Разве Николь похожа на женщину, которую можно бросить?

ОНА. Нет. Но я бы так не смогла.

ОН. Поэтому ты не сидела у него на коленях.

ОНА. Целовать, зная…

ОН. А если бы я сказал тебе, что у меня тоже…

ОНА. Что?

ОН. Да нет, ничего.

ОНА. Договаривай.

ОН. Что у меня тоже возникает желание уйти в другую комнату и наигрывать что-нибудь в темноте. Ты не находишь, что мы вернулись чужие?

ОНА. Да.

ОН. Почему?

ОНА. Не знаю.

ОН. Нам надо лечь в одну постель и согреть друг друга. (Пауза). Я в электричке смотрел на тебя и думал, что не имею на тебя права.

ОНА. Почему?

ОН. Не заработал. (Пауза. ОН встаёт).

ОНА. Пожалуйста, дай мне тапочки.

ОН подаёт.

Обними меня.

Обнимает.

Крепче. Ещё.

Пауза.

Не отпускай меня, ладно? Держи меня крепко-крепко.

ОН. Нет.

ОНА. Что?

ОН. Держать я тебя не буду.

Отстранившись, ОНА подставляет губы, глаза её закрыты. ОН целует, ОНА качает головой, ОН целует крепче и дольше.

У нас стало тепло, правда?

ОНА. Да.

ОН. И у нас ведь есть свои тёплые вещи?

ОНА. Есть.

ОН. И ты у меня одна?

ОНА. Одна.

ОН. Вот видишь.

3.

Дача. Янтарный свет поздней осени. Густой, вязкий. Он держит комнату, как золотое вино стакан. ОНА стоит над столом, заваленным отрезками ватмана. В руках — почти сделанный летящий ангел. Подклеивает широкие крылья, сгибает, стягивает их ниточкой. Ангел готов. Встав на табурет, подвешивает его к потолку.

Слепое лицо обращено вперёд; маленькие ручки протянуты вниз к людям. Грива волос скользит меж изогнутых вдоль цилиндра спины крыльев к выпростанным ножкам.

Спустившись, ОЛЯ любуется; ставит на табурет два больших яблока, кладёт пучок чеснока и охапку красных листьев. Прикрепляет к планшету бумагу, открывает коробку с акварелью. Услышав шаги, оборачивается к двери. ОН врывается, как ураган.

ОН. Снег идёт! Все на палубу! Снег!  (Сбросив куртку, исчезает).

ОНА. Где? Ох! (Выбегает следом).

Крупные белые хлопья медленно, бесшумно, ровно идут к земле.

ОН. УРА!

ОНА. УРА! Я не видела, когда он пошёл!

ОН. Только что! Даёшь зиму!

ОНА. Даёшь!

Натянув ей на голову свою шапочку, пускается в дикий пляс. Подхватывает её и вот ОНА уже сидит на нём верхом: оба орут, скачут и падают.

ОН (поднимая её рывком). Быстро встань, попу простудишь. Ах, ты! Я же строчку не записал! (Бежит в дом, стучит на машинке).

ОНА (кричит вслед). Сейчас обедать будем, уже всё готово.

Оставшись одна, поднимает руки, ловит снег лицом, ртом, ладонями; смеётся от удовольствия.

(Спохватившись). У  меня же пригорает! (Летит на кухню).

ОН (за машинкой). Любила ли она той любовью… которая, заглядывая в самою себя, обретает для души… абсолютную свободу и крылья…

ОНА (из кухни). Ты мне?

ОН. Нет, нет, человечеству.

Бормочет, печатает. ОНА сервирует стол. Белоснежная скатерть, тарелки, приборы, бутылка сухого вина. Вносит гусятницу, водружает по центру. Налюбовавшись подходит к ГЕРОЮ. Подсев на кончик его табурета, заглядывает через плечо в страничку.

ОН (ударив последний раз, вынимает лист). Всё.

ОНА. Это из «Наследников»?

ОН. Да. Бежал домой, как переполненная рюмка, боялся расплескать и забыть. (Увидев стол). У нас гости?

ОНА. У нас курица.

ОН. Курица! Бройлерная!

ОНА. Жирная.

ОН. Жирная, бройлерная, с сухим вином!

ОНА. И поджаренным хлебом.

ОН. И болгарскими томатами! О! Что же ты со мной делаешь (усаживаясь за стол), родная! (Выуживает пальцами помидор из банки).

ОНА. Не смей! Ты руки мыл?

ОН. Мыл!

ОНА. Когда?

ОН (поднимает крышку гусятницы и тут же бросает её на пол). Она же горячая!

ОНА. А ты не хватай.

ОН. Ну и чёрт с ней. (Нюхает). А! Запомни, милая, гений и бройлерная курица — две вещи не совместные, не так ли? (Лезет в гусятницу).

ОНА. Ну куда? Подождать нельзя? Я ведь положу.

ОН (светским тоном). Я полагал, курицу едят руками.

ОНА. Но накладывают не руками!

ОН. Нет, накладывают другим местом, это я точно знаю.

ОНА. Ты меня хочешь вывести из себя, да?

ОН (убрав руки под стол). Я тебя хочу вывести в свет, детка. Я тебя хочу выучить хорошим манерам, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть. (Увидев на своей тарелке ножку). О, Господи! О! Как это жестоко!

ОНА. Ну что ещё? Ешь.

ОН. Чем?

ОНА (рассерженная, бросает ему вилку). Чем хочешь, тем и ешь!

ОН. Фи! (Светские манеры). Разрешите поухаживать за вами? (Обернув полотенцем бутылку, разливает вино по рюмкам, нюхает). Бордо. Разлив: одна тысяча восемьсот девяносто пятого года. Вы должно быть не знаете, а в то лето сгорели виноградники всей южной Франции. Ваше здоровье. (Отпивает). Божественно. (Аккуратно вытирает салфеткой губы). Курица — моя слабость. (Ест). Какая прелесть.

ОНА. Вкусно?

ОН. Замечательно. Душечка, подайте, пожалуйста, соус.

ОНА. Сейчас как влеплю за «душечку» в глаз этим соусом.

ОН. В глаз не надо, соус острый.

ОНА. Не чмокай.

ОН. От удовольствия, Нюра, от большого удовольствия. (Обглодав ножку, бросает через плечо).

ОНА. Что?! Что ты делаешь?

ОН. Запомни пожалуйста: в лучших домах Нью-Орлеана и Филадельфии всегда бросают кости собакам.

ОНА. Поросенок! Сам будешь убирать!

ОН (отпивает глоток). А!

ОНА. Перестань.

ОН. А если мне хорошо?

ОНА. Наслаждайся молча.

ОН (закрыв глаза). Милочка…

Не успевает договорить; заряд сметанного соуса ударяет ему в щеку.

(Опешив). Зачем же так строго, детка?

ОНА (хохочет). Какой… ты… красивый… Ну прости… пожалуйста. (Стирает соус салфеткой). Больно?

ОН. Напротив: очень приятно. Повторите еще.

ОНА (целует его в щеку). Не надо выпендриваться.

ОН. Но я-то каков, а? Вот что значит воспитание! Ты представляешь, что было бы, если бы я не положил полотенце на брюки. Вот они — манеры! (Развернувшись на стуле, замечает ангела). Что это?

ОНА. Ангел. (Пауза). Ангел нашего дома.

ОН. Это ты сделала?

ОНА. Да.

ОН. Какой славный. (Подойдя, заглядывает в раструб подола). А кто это? Мальчик? Девочка? Почему не обозначены признаки? (Разглядывает профессионально). Хорошая работа. Ты прирожденный дизайнер.

ОНА. У меня не получилось.

ОН. Скромность украшает гения, а не женщину — ты перепутала.

Спускает ангела; он тихо поворачивается. Они молча наблюдают за его движением.

Можно я тебя поцелую? Я вытерся салфеткой.

ОНА подставляет лицо; ОН целует.

Тебе пора заняться делом. Со следующей недели поступаешь в распоряжение Йонаса, он окончил рисунок; в понедельник привезут смальту.

ОНА. Ты был у них?

ОН. Но я боюсь за тебя. Нельзя подниматься на высоту.

ОНА. Почему?

ОН. Тебе захочется летать.

ОНА. Нет, это невозможно.

ОН. Что, летать?

ОНА. Мозаика… Я же работаю. Кто меня отпустит?

ОН. Я. Я тебя отпускаю. Завтра же и увольняйся. Прописка у тебя есть. А мне обещали в этом месяце второй участок. Мне ведь без разницы, мести час или два. Я всё равно сочиняю. А может быть, если ты конечно будешь стараться, Йонас тебе и денежку какую-нибудь даст.

ОНА. Мы ещё подумаем, а?

ОН. А как же? Мы еще будем думать, взвешивать.

ОНА. Прочти мне то, что ты написал вчера.

ОН. Это можно. Сядь сюда. Нет, лучше сюда. (Достает рукопись. Откашливается). Рукопись. Моя. (Читает). «Ах как воет, как лает собака» (Останавливается). Это образ такой. Собака — это образ; у нее щенки сдохли, а она еще не знает об  этом.

ОНА. Ну читай!

ОН (читает). Ласка, овчарка, длинная, худая. Потерянно, отчаянно трусит по саду ночью, — сквозь листья падает на худые бока луна — поворачивается, смотрит настороженно: что там? Где? Или там? Окликнешь — не ответит. Какая ночь. Прозрачная, тихая. Яблоки светятся, мерцают. Ласка скулит тихонько; словно надорвав худое собачье горло; мокрые глаза смотрят на дом, только что возведенный хозяином в глубине сада.

Случилось что-то. Ночь — молоко любви; слышно как течет кровь по жилам. Теплая, живая. Сверчки не мешают тишине, они ее стражи. Когда падают яблоки, земля вздрагивает, как спящая женщина от ласки мужчины, еле заметно. Звук закупоренный, мягкий, уплотненный до нежности. Сандалии чуть шуршат по бетонным плитам, ветка ударяет по лицу, и вздрагиваешь голосом внутрь. От неожиданности? боли? любви? Сад полон любви; мерцающей, затаенной, провисающей на цепи в глубине колодца. Шлепнешь ладонь о ладонь — звук любви; наклонишься — ароматный хмель схватит за шею зелеными мятными руками, повалит на землю, в траву. Руки в крови от мякоти вишен; косточки вгрызаются в плечо; звезды — сосцы, наклонились к самым губам…

Дом. Какое творение любви! Опоясанная каменным фундаментом Надежда; гарантия нежности, переходящей из комнаты в комнату; с телом — матерью; пристройками — детьми. Как рождался от упрямства рук хозяина… «Ничего, ничего: передохну, а завтра начнем снова, и послезавтра начну снова, и опять, и опять! Я тебя построю, так тебя и так! Паршивец, плоть от плоти моей, тоска моих ладоней, мой дом!» Свежая краска полов и рам; какой запах, какая ночь!

Ночь. В одной из пустых еще комнат не спит старуха. Она сидит на кровати, положив узловатые руки на белую ночную рубашку — невероятно старая для дома, пахнущего столярной нежностью и парным молоком новорожденного; старая до безобразия, пережившая свою память, своих детей, вкус своей любви, яблок, звезд, ночи…

«Бабушка, я — Зоя, Настина дочка.»

«Николая?»

«Я Настина дочка.»

«Павла?»

«Я принесла вам лепешек.»

Сухими, тревожными глазами смотрит она в черноту за окном дома.

«Я принесла вам лепешек.»

«Я не слышу, ничего не слышу, ничего не знаю и ничего не помню. Я старая, мне девяносто лет, но сейчас мне кажется… там за окном… собака…»

Пальцы рук — маленькие, скорченные чудовища — еле заметно шевелятся. Кровь, девяносто лет выполнявшая ежедневную работу, продолжает носить воду на коромысле, варить обед, бегать по огороду за курами, выкапывать картошку, жать, резать горло птице, ждать, пока теплая и темная стечет.

Сейчас она неподвижна.

Старуха.

Павла убили ночью, он позвал. Она встала, разбудила всех: «Павел меня зовет, здесь он, рядом! Ох, дитятко, иду, иду!» Дети ее держат: Мама, какой Павел! Павел на фронте. Далеко, мама. «Пустите, он здесь! Павлик, они меня держат!»Окно черное глухое, а за ним Павел зовет ее:

«Мама, я ранен, я умираю.»

Пустите же ее, пустите! Кровь ее позвала, кровь!

Утром найдут его недалеко от деревни в сугробе, замерзшего. Двое их было, и товарищ. что нес его, тоже замерз. Но только один голос слышала мать, одну беспомощную, задыхающуюся кровь:

«Мама, я здесь, я ранен, я умираю.»

«Иду я, сыночек. Пустите же вы, пустите.»

Окно черное, глухое, но за ним — лето. Цикады, ветки яблони, золотой непонятный плод. Что он значит? Что будет? Куда меня ведут? Чей это дом?

«Это мой дом, я построил его вот этими руками, и вы не в праве им попрекать. Мать я к себе не возьму.»

Что знала она в жизни, кроме потерь, голода, изнурительного труда? В чем был смысл? Назначение? Радость ее жизни? Любила ли она, испытывала ли безумие, хмель счастья? За что она боролась душой, обретая торжество и упоение победы? За землю? в которую сошли ее муж и дети? За горький хлеб? Для кого она вырывала его из черной утробы земли? Для детей, которые сейчас за стенкой решают промеж себя, кому взвалить на свою спину ее старость и похороны? Видела ли она красоту мира и души? Открылась ли ей тайна мироздания, или звезды были — соль на горбушку ее жизни? Любила ли она той любовью, которая, заглядывая в самою себя, обретает для души абсолютную свободу и крылья? И чем она счастливее нищенки, питающейся подаянием, без крова, без детей и долга перед кем-либо?

Нищенки, греющей сбитые ноги на той же самой земле, пропитанной тем же солнцем? Может быть она, эта бродяжка, в глубине своей бездонной памяти хранит минуты такого разрушительного счастья, какого не даст никакое созидание, труд или дом.» (Пауза. ОН разрывает страницы пополам, бросает в печку).

ОНА (бросившись к печке). Зачем?! (Распрямляет, разглаживает).

ОН. Ах, не надо быть такой впечатлительной. Во-первых, это красивый жест, который говорит о неудовлетворенности мастера, во-вторых, у меня есть еще экземпляры, я ведь печатаю под копирку. А в-десятых, нужно избавляться от красивости, как от гнойного аппендицита. Все это переписать. А теперь закрой глаза.

ОНА закрывает глаза. ОН достает из своей сумки портативный магнитофон «Сони», наушники.

Не открывай. (Осторожно вешает магнитофон ей на шею). Не открывай, пока не скажу! (Надевает наушники, пускает кассету).

ОНА широко раскрывает глаза, невольно поднимает руки. Пауза.

ОНА (громко). Откуда?

ОН. От Николь. Тебе подарок.

Вздрагивая в такт музыке, ОНА исполняет неуловимый, трепетный танец.

Николь влюблена в тебя. Слышишь? Нет. Я тебя очень люблю. Слышишь?

ОНА качает головой, на губах — блаженная улыбка.

И очень боюсь потерять. Нет?

ОНА качает головой.

4.

Дача. Темно. Открыта дверца прогорающей печки. ОЛЯ с нотами забралась на кровать, укуталась в одеяло. Проходит время. В саду появляется ГЕРОЙ в костюме Деда Мороза, в руках мешок для подарков, елка. Остановившись под окнами, топчется, втыкает елку в снег, оглядывается на окно, уловив слабые отблески света, начинает пританцовывать.

ОН.             Веселится стар и млад

Дед-Морозу всякий рад!

Елочка, елочка, зеленая иголочка!

ОНА быстро подходит к окну.

(Пускаясь вприсядку).

Пошла баба темным лесом

Повстречалась с хмурым бесом.

Этот самый хмурый бес

Тотчас на нее залез!

Елочка, елочка, зеленая иголочка!

А теперь, ребята, позовем Снегурочку, пусть она выйдет к нам на крылечко и споет веселую песенку. Ну-ка, хором: Сне-гу-роч-ка! Выходи скорее к нам!

ОЛЯ выбегает на крыльцо.

ОНА. Елка!

ОН. Мы тебе подарок дам.

Пришла Снегурочка,

Поверила, дурочка!

ОНА (валит его в снег). Вот тебе «дурочка»! Вот тебе, вот!

ОН (вопит). Ребята, это баба-яга, а не Снегурочка, бежимте скорее отсюда!

ОНА. А подарок! Нет, старикашечка, не убежишь! Давай-ка сюда свой мешок!

ОН. Не тронь! Это дитячьи подарки!

ОНА (извлекая наборы). Вот тут что! Конфетки, яблоки! Ворованные!

ОН. Остатки! Честно заработанные тяжелым трудом Мороза! Ребята, грабют! Отдай!

ОНА. Я тебе покажу «зеленые иголочки»! Ворюга! Попался! Борода у него приклеенная! Ребята, это шпион, это не дед Мороз!

ОН. Тихо, дура, поймают. (Целует ее).

ОНА. Фу! Усы жесткие!

ОН (вскакивая). Быстро! Встать! (Поднимает ее). Нас ждут.

ОНА. Кто? Куда?

ОН. Неважно. Забирай английские туфли и едем. (Убегает в дом, оттуда). Что ты наденешь? Выше щиколоток?

ОНА (входит в дом). Саша, мы же решили…

ОН (из кухни). У нас не будет сиротского праздника; мы приглашены, и я не вижу основания для отказа.

ОНА. Зачем же я целый день готовила? Салат с кальмарами? Мясо? Я даже пирожное сделала!

ОН (с тазом и чайником). Вот их-то мы и заберем с собой. А мясо и кальмаровый салат будем есть завтра. (Моется).

ОНА. Пожалуйста! Я тебя очень прошу. Я никуда не хочу ехать. Новый год — это семейный праздник.

ОН. Ты еще национальный гимн исполни.

ОНА. Я никуда не поеду, ты езжай.

ОН (вытираясь, подходит к ней, мягко). Девочка, нас пригласили двоих.

ОНА. Кто?

ОН. Николь, Йонас.

ОНА. Ну вот!

ОН. Что именно?

ОНА. Мне не в чем ехать, у меня нет платья.

ОН. Оставь эти судороги золушки! (Выбрасывая из шкафа ее платья). Что это? А это? А это что?

ОНА. Перестань.

ОН. На таком роскошном теле любая тряпочка — верх прелести нездешней. Это уж вы мне поверьте! (Выбрав платье). Вот это. Его как бы и нет вовсе.

ОНА (вырывая). Оно летнее.

ОН. Тогда вот это. Чем тебе не нравится это? Надень.

ОНА. Не буду.

ОН (изменив тон). Я люблю это платье на тебе, пожалуйста, надень.

ОНА. Ну зачем?

ОН. Я хочу посмотреть: нет, так нет! Но ведь сначала надо надеть, подойти к зеркалу. Так делают даже кривобокие и страдающие зобом. (Стягивает с нее джинсы).

ОНА. Саша… Ну подожди, я сама. (Роется в белье, уходит за ширму).

ОН (одеваясь). Где твои туфли? Ты их не уничтожила в порыве самоуничижения? А, вот они! Пожалуйста! (Ставит рядом с ширмой). Что касается вечернего платья, то оно тебе уже заказано. Сразу после праздников купим материал и отдадим портнихе.

ОНА (из-за ширмы). Какой портнихе? Какое платье?

ОН. Выходное, вечернее, голое. Личной портнихе Николь. Она, эта портниха, согласна шить в рассрочку. Николь обо всем договорилась, и она, портниха, нас ждет.

За ширмой тихо.

ОНА (появляясь одетой). Ты говорил с Николь об этом?

ОН (ослеплен). Боже мой!

ОНА. Ты говорил с Николь о моем белье?

ОН. О белье нет, только о платье.

ОНА снимает платье, швыряет комом, сбрасывает туфли.

Что?

ОНА надевает халат. Пауза.

Я давно хотел тебе предложить, только все как-то… не решался. Давай заложим окна мешками с песком? (Пауза). Запасемся мукой и рисом. Можно протянуть месяц или даже два. Если достать мешок картошки, то и до весны хватит. (Пауза). Долго ты будешь бегать от жизни? Курсы бросила. У Йонаса работать отказалась. Ты, когда ехала сюда, даже мечтать не смела, что тебя могут принять в группу монументалистов. Работать со смальтой? — пожалуйста! Йонас, к которому любой профессионал за честь… Нет. Ты сидишь на даче и рисуешь акварели. Правда, еще пишешь на заводе лозунги. Хорошо. Хочешь, скажу, что с тобой будет? Месяц ты будешь наслаждаться тишиной и покоем. Хотя это уже в прошлом. Гулять по лесу, варить мне обеды, писать лозунги. Потом пройдет сон, начнутся истерики — это уже в настоящем; слабость. Ты перестанешь гулять. Сначала по лесу, потом по двору, потом по комнате. Перестанешь вставать с постели, расчесывать волосы, умываться. У тебя появятся пролежни, и я выхлопочу для тебя с помощью Йонаса — потому что это не так просто, нужен блат — инвалидность, и ты будешь получать пенсию. (Другим тоном). Что с тобой происходит? В чем ты не уверена? В себе? В своих силах? Если в себе, то что это? Изощренное кокетство? Есть миллионы женщин, которые, не секунды не думая, отдали бы все свое роскошное белье, квартиры, бассейны, за такую вот… (оглядывая ее) тупость! Начиная с Николь. Одевайся.

ОНА. (не сразу). У нас нет подарков.

ОН. У нас все есть.

ОНА. Что?

ОН. Об этом я тебе скажу в электричке.

ОНА. Мне нужно знать сейчас.

ОН. Интересно, почему?

ОНА. Потому что ты будешь дарить от нас обоих.

ОН. Ты мне не доверяешь?

ОНА. Я не могу так ехать.

ОН. Пожалуйста. (Распаковывает раму с рисунком). Настоящий Мухранов.

ОНА. Не жалко?

ОН. Жалко. Но дарить, так дарить. Потом, я не могу воспользоваться щедростью Николая Александровича. Этот рисунок он мог бы продать за приличные деньги любому европейскому музею, у нас его никто не видит, а у Мастера как бы частный выставочный зал.

ОНА. Это твой подарок. Что буду дарить я?

ОН. Подари Николь Ангела. А для нас сделаешь еще. И одевайся, пожалуйста; нам пора. (Подавая платье). Это платье тебе хорошо.

Забрав платье, ОНА проходит за ширму. Встав на табурет, ОН снимает ангела.

(Упаковывая в коробку). А часы-то у меня стоят? Надо включить радио. (Включает радио). Печку ты закрыла? (Проверяет). Ну, кажется, все.

5.

Дача. Глубокая ночь. Возвращается ГЕРОЙ. Он быстро минует двор, поднимается на крыльцо. Не сразу попадает ключом в замочную скважину. Открывает дверь. Оказавшись в комнате, не раздеваясь, садится на стул, некоторое время сидит неподвижно, потом пересаживается к машинке. Включив настольную лампу, вправляет в каретку лист.

ОН (печатает, диктуя себе). Оля ушла от меня к Йонасу. Это было… Это случилось в праздничную ночь первого января тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Я был… Я стал… Это случилось под утро в его мастерской, где мы оказались втроем.

Я поднялся, чтобы уйти, она не тро… она осталась неподвижна, только закрыла лицо руками.

Я спросил: ты останешься? Она подняла голову и посмотрела на него, тогда я вышел.

В электричке было холодно, я никак не мог согреться. Зубы стучали так, что приходилось все время придерживать челюсть рукой. (Останавливается. Выключает лампу. Комкая, вырывает из машинки лист, бросает в печку. Сидит неподвижно. Пауза).

Неожиданно громко: сигналы радио, куранты, гимн.

РАДИО. С добрым утром, дорогие товарищи! С новым тысяча девятьсот семьдесят…

Опрокинув стул, выключает радио. Проходит к окну.

Один.

Часть четвертая.

Кровь.

1.

Вена. Время приближается к вечеру. Перед дачей на веревке рубашки ГЕРОЯ. Из комнаты льются мощные хоровые интонации; это на взятом напрокат проигрывателе стоит пластинка со «Страстями» Баха.

Комната почти без изменений, исчезли вещи ГЕРОИНИ: мольберт, портрет Модильяни и т. д. Как и прежде, в центре, на стуле, пишущая машинка ГЕРОЯ и странички рукописи вокруг. Раскрытые книги и альбомы громоздятся стопами на столе и стульях; грязное белье свалено в углу и едва прикрыто газетой.

ГЕРОЙ появляется из кухни с ворохом бумаги и коры. Заправляет печь, отряхнув руки, надевает куртку. К разбивающимся волнам хора примешиваются далекие перекаты грома. ГЕРОЙ выходит на крыльцо, смотрит на небо. Быстро темнеет, и приближается гроза. ОН снимает с веревки рубашки, вернувшись в дом, развешивает на протянутой леске. Разжигает печь, прикрыв дверцу, подходит к окну. Сильные разряды электричества выхватывают из темноты его лицо и белые страницы рукописей и книг.

ОН уходит и возвращается со сковородкой. Сковородка большая, и ОН балансирует ей на ручке-ухвате. Выйдя на крыльцо, делает неосторожное движение, и сковородка летит на землю содержимым вниз. ГЕРОЙ смотрит на яичницу из пяти яиц с тушеными помидорами, отшвыривает ручку.

ОН. Сволочь. (Берет совок и забрасывает все в кусты. Садится. Разломав хлеб, начинает есть, запивая молоком. Читает открытку). «Дорогой сыночек, поздравляем тебя с днем твоего рождения. Желаем тебе здоровья, большого счастья в жизни и успехов в твоей работе. Крепко целуем вас. Почему молчите? Здорова ли Оля? Сообщите, когда приедете. Мы ведь не виделись уже почти год. Мама, Сережа. Получил ли ты посылку?» Получил. (Распечатывает бандероль, вынимает рукопись, швыряет на пол. Читает небольшой отдельный листок). «Уважаемый товарищ. С интересом прочли ваш роман «Наследники». Вы, безусловно, одаренный человек, однако, к сожалению, портфель редакции переполнен на ближайшие три года. Рукопись возвращаем. Желаем успеха. Главный редактор…» Подпись неразборчива. (Потянувшись, накалывает листок на гвоздь, торчащий из стойки крыльца, к стопке таких же извещений. Ест. Над ним кружится шмель. Отмахиваясь). Пошел, пошел! Портфель редакции переполнен. (Жарко. Снимает майку, продолжает есть. Пауза. Поднимает с пола телеграмму, держит перед глазами).

На высокой ноте обрывается хор — кончилась сторона пластинки. В наступившей тишине — отчетливые удары по жести: начинается дождь. Некоторое время ГЕРОЙ стоит неподвижно, потом отходит от окна, включает настольную лампу, садится за машинку. Монотонный ропот ливня; деловая дробь машинки.

2.

Лето. Солнечный день. Дверь дачи закрыта, хозяина нет. На веранде стоит шезлонг, на перилах — раскрытая книга.

С улицы входит ГЕРОЙ, протискивая в калитку старенький велосипед. На руле — сетка, в которой помидоры, яйца, хлеб, бутылка молока. ГЕРОЙ босиком: стертые парусиновые штаны, добытые с чердака, выцветшая майка, на голове — панама. На ходу забирает из ящика почту. Положив бандероль и открытку на перила веранды, вскрывает телеграмму. Прочитав, бросает на ступеньки, уходит в дом. Оттуда выносит стул с машинкой. Ставит перед ступеньками веранды. Очевидно, здесь теперь его рабочее место. Возвращается за рукописью и бумагой, раскладывает тут же на полу, отцепив от руля сетку, проходит на кухню.

Пауза. Тихо. Слышно, как гудит шмель.

Появляется ГЕРОЙ. Он расстилает на крыльце газету, кладет хлеб, наливает в бокал молоко.

ОН (не сразу). Поздравляю днем рождения. Желаю успехов. Оля. (Накалывает телеграмму к извещениям, заворачивает крошки в газету; газету бросает в коридор. Берет стопку напечатанных листов, карандаш. Читает, попутно правя). «…Каморка художника находилась…» (Откашлявшись). «Каморка художника находилась как раз за экраном зрительного зала, и Юля во время работы по три-четыре раза на день прослушивала идущий из сеанса в сеанс фильм. Она знала, на какой фразе герои начнут целоваться, где задержат от волнения дыхание, где скажут: «Ах, прости меня, милый, прости!» и «Если так, давай умрем вместе».

Фильмы в маленьких городах идут неделями. И когда Юля в пятнадцатый раз услышала «Ах, прости меня, милый, прости!» и «Если так, давай умрем вместе», она положила кисть, вытерла о тряпку руки и ушла из кинотеатра.

Куда? Она и сама не знала.

Она шла по пыльным от сухого горячего ветра улицам и думала о том, что ей делать дальше: как жить? За что бороться? Чего ждать?

Совсем ли она махнула на себя рукой, или это только передышка, есть ли еще силы у ее души, или она уже пуста и мертва, как колокол без языка…» (Зачеркивая). «Как колодец, заросший крапивой.

Что ей с собой делать? Куда идти? Где работать?

Из-за угла выскочил, визжа от восторга, мальчишка и с разбега ткнулся ей в живот. Инстинктивно она схватила его за плечи, но он вырвался и побежал дальше. Видимо, кто-то гнался за ним, а он убегал». «Гнался, а он убегал». «Ах, прости меня, милый, прости!» «Если так, давай умрем вместе».

«Юля стояла там, где на нее натолкнулся мальчишка, и глаза у нее были широко открыты. Она почувствовала, что задыхается; горло стянуло железным воротником. Ее затошнило, будто она проглотила кишку зонда.

«Да что же это такое! — испугалась она — Что это со мной? Сейчас на землю грохнусь. Мама…»

Смертельно напуганная, она с трудом дошла до скамейки у чьей-то парадной и села на нее.

Сердце колотилось, во рту было сухо.

…Блестящий кавалергард; великолепная пехота за ним, сводные оркестры; слоны, груженые дорогами востока; наложницы; колесницы с героями; фуры с актерами и певцами; праздничный народ — все это великолепие, богатство и ликующая сила, вызванные душой любящего, движется в клубах золотой горячей пыли к границам любимого.

Но вдруг, споткнувшись о невидимую стену, смешивается, топчет друг друга; гигантский оползень забирает конницу, и вот уже гордые лошади летят в пропасть, ломая длинные жаркие ноги; человеческие вопли и рев животных смешиваются в страшный хор, и хор этот от груды искалеченного, разбитого в прах, уничтоженного ужасом падения — покрыл теперь беззвучным налетом ее сухие, лишенные любви губы.

Неразделенная любовь сосала изнутри ее сердце, и от этой непринятой любви нельзя было уехать, спрятаться или отвлечься, как нельзя уехать, спрятаться, отвлечься от тяжелой болезни…

Потихоньку кровь отхлынула от головы, и Юля почувствовала себя лучше. Она сидела, прислонившись к горячему дереву дома, и полуприкрытыми глазами видела из-под ресниц противоположную сторону, открытые ворота, двор за ними. Бабу, несущую помойные ведра; на веранде в тени — мужчину в майке; ослепительный белый квадрат простыни, протянутой через двор.» (Бросает листы на пол веранды, прислушивается некоторое время к себе; стаскивает с веранды шезлонг, садится, закрывает глаза).

3.

Осень. Дождь. Дача. Ворох резаной бумаги на столе. ГЕРОЙ мастерит ангела. Стягивает ниткой крылья. Подвешивает к потолку: ангел — копия прежнего. Спустившись, любуется.

4.

Декабрь. Укутавшись в одеяло, ГЕРОЙ сидит под лампой за машинкой, спиной к окну, за которым начинает идти снег.

Стук машинки обрывается. Пауза.

Неожиданно он вырывает из каретки лист; схватив рукопись, в ярости швыряет в стену. Встает, подходит к окну. Медленные, большие хлопья падают в темноте на землю.

5.

Зима. Час до Нового Года. ГЕРОЙ стучит на машинке. ГЕРОИНЯ появляется в саду. Останавливается, прислушивается.

ОНА. Он печатает. Значит, он здесь? Ну да, он же пишет. Ровно год, а ничего не изменилось. Та же веранда, снег, свет от окна…

Вспыхивает ракета.

Что это? Ну да: Новый Год. (Пауза). Отсюда я ушла девочкой. (Пауза). Десять лет назад у меня были тугие косички, а он уже был Мастер, и я уже была предназначена ему. Вам. (Пауза). Вы мне сказали: я верю в тебя, будь — мой Ангел. (Пауза). Вы сказали: вот телефон, это клиника, надо обязательно позвонить утром, там ждут; сказать — от меня. От Вас. (Пауза). А это адрес квартиры. За три месяца уплачено, мастерскую надо оставить. (Пауза). Или освободить? Нет: оставить. Я улетаю утром, мне больно. Да, он так сказал: я улетаю утром, мне больно; мастерскую надо оставить. Конечно! Она ведь вся пропиталась нами, и теперь ей нужно побыть одной. (Пауза). Ангел — это больше, чем женщина и ребенок, я знаю. Откуда? Неважно. Когда тебя бросят вверх, как комочек… слизи и скажут: лети. Как этот врач удивился, что мне не было больно. (Усмешка). Когда я сама — боль. Если я шлепнусь, он не посмотрит. Значит, этого нельзя. Если я перестану верить, я разобьюсь сразу. Я верю. (Пауза). Я Вам верю. Если все болит, надо лепить из боли. Я была язычницей. Вы лишили меня стыда, я стала женщиной, как это было сладко. А теперь мне надо лететь… Одной, без Вас… Что же? Я люблю, значит, должно быть, это и есть любовь, и для этого я пришла. Какая говорильня, с ума бы не сойти. Зачем я сюда пришла? Он там у стола и пишет, он не одинок, у него есть герои, ему не нужен ангел. У него не бывает провалов, страха. Его не надо оберегать, прятать… Незачем любить. Очаг, мир, покой, святое семейство… (Подходит ближе к окну, заглядывает). Зачем? Зачем? Зачем? Что это может изменить? (Смеется). Это невозможно. Наивный мальчик! Да нет… Это просто другая планета. А это наш ангел… (Вскрикивает, отшатнувшись). Что?! Откуда он здесь? Что такое? (Пауза). Значит, так нужно. Он здесь. А это? (Трогает замерзшие бумаги, наколотые на гвоздь, снимает верхнюю). «Уважаемый товарищ… Редакция ознакомилась с рукописью вашего романа. Вы, безусловно, одаренный человек, но напечатать ваш роман не имеем возможности. С уважением, главный редактор…» Что это? (Снимает всю стопку, просматривает).

Оборвался стук машинки. Она поспешно накалывает рецензии, сходит с крыльца. Но уйти не успевает.

ОН. Кто тут?

Пауза. Всматривается в нее.

ОНА. Что?

ОН. Кто ты, девочка?

ОНА. Это я, Оля.

ОН. Неужели?

ОНА. Это я.

ОН. Тогда ты кстати. Без десяти двенадцать. Не холодно?

ОНА. Нет.

ОН. Вот и славно. (Развязывает елку). Поставим здесь. Елка должна стоять в снегу, а не в вате. Игрушки воткнуть не успеем, но есть ленты. (Уходит в дом. Пауза. Появляясь с коробкой украшений). Ленты и свечи. (Протягивает связку свечей). Втыкай вокруг и зажигай. Вот спички. (Бросает).

ОЛЯ втыкает в снег свечи. ОН украшает елку лентами серпантина.

Главное, не отделяться, не уходить… (Про свечи). Шире. Их должно быть двенадцать.

ОНА. Их двенадцать.

ОН. Замечательно. Обряд должен быть точным. На веранде шампанское, а я принесу бокалы. (Включает в доме приемник, слышны поздравительные речи. Появляясь с бокалами). Держи. (Забрав бутылку, откупоривает пробку). Кажется, успели.

Пробка стреляет, он разливает шампанское. Бьют куранты.

ОНА. Оно льется!

ОН. Бокал должен быть полным. (Чокаясь). С Новым Годом, с новым счастьем!

ОНА. С Новым Годом, с новым счастьем!

Последний удар. Гимн.

ОН (осушив бокал, разбивает о стену). Пей, пей скорее!

ОНА пьет, давится.

Бокал об стену!

ОНА бросает бокал.

Веселимся! (Вынимает из кармана пачку хлопушек). Держи. Ура! (Хлопает, летит конфетти).

ОНА (опустошая свои хлопушки).Ура! Ура! Веселимся!

Из соседних дач крики: в небо взвиваются ракеты.

ОН (сует ей маску). Надевай.

ОНА. Что это?

ОН. Неважно. Маскарад.

ОНА. Это лиса.

ОН. Лиса. (Обсыпая ее конфетти). Даешь Новый Год! Ура!

ОНА. Даешь Новый Год! Даешь!

ОН (схватив ее за руку). Пляшем, пляшем! «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…»

ОНА (подхватывая). «Зимой и летом стройная…»

И т. д. Прыгают вокруг елки, поют. ОН врет слова, ОНА поправляет, хохочут оба. Орет в доме радио.

ОН (кричит). Все должно быть, как у людей. Нельзя отходить в сторону; за балаганами — пропасть. Затем их и ставят у края, чтобы никто по глупости не ломал себе хребет. Только обряд! Обряд и труд; остальное — химера! Прыгаем, прыгаем! «Однажды зайка серенький…» Песни должны быть простые, понятные всем. Не надо задавать вопросов, на которые нет ответов. Пой! Пой!

ОНА поет.

Есть цепочка, обряд, и надо стараться его исполнить, и в этом — счастье.

ОНА. Подожди… Подожди, я не могу больше…

ОН (тащит ее чуть ли не силой). Я создал человека: у него была Родина, мораль, честь, радио, абажур, чистая скатерть. Я хотел славы, любви; я подвинул его к обрыву, заставил смотреть. Зачем? Он поносит от страха, мораль его рушит, Родина не может уберечь, любовь — прошлогодняя пытка. Космос его сжигает, но иначе ему нельзя. Потому что душа — постижение бездны, в этом достоинство, идиотизм и гордость! И он лелеет свою саркому! Я не могу спать, любить, строить планы — это не утоляет. Все равно что пить соленую воду; писательство — катастрофа, машина без тормозов, когда вся сладость в скорости; чума! (Замечает, что трясет лишившееся чувств тело. Опускается на снег, снимает маску. Открывая ее лицо). Кретин! (Словно впервые увидев, всматривается в нее). Оля. (Поднимает, уносит в дом. Кладет на кровать, выключает радио).

6.

Ночь. Настольная лампа накрыта рубашкой. ОН сидит у телефона. Решившись, набирает номер.

ОН. Николь?.. Это Саша… тебя тоже, я не разлива… Нет, приехать я не могу… а Йонас дома?!. Сегодня? Куда?.. Когда он вернется?.. Николь, я не могу сейчас приехать. А что с тобой?.. У меня Оля. Она приехала вечером. Впервые, после… Да. А что же ты одна? Ты не празднуешь?.. Не только тебя. У меня Оля, она, кажется, сильно больна; я вызвал «скорую помощь», потому что она все время бредит и жар. Был врач, сделал укол: восемь ампул. Сказал, что у нее шок, а было что-то вроде клинической смерти. Коллапс называется или что-то такое. Он сделал укол. Я когда раздевал ее, у нее все колготки в крови. Он ее осмотрел и сказал, что у нее был аборт только что, и отсюда последствия… Что-то септическое, не помню. Он сделал укол и уехал. У нее ноги были ледяные и пульса не было, я думал, она умерла. А сейчас она опять начала стонать и бредить. Она зовет Йонаса. Я позвонил, потому что… Я не знаю, она пришла вечером, прямо перед Новым годом, около двенадцати… Нет, нет, тебе не надо приезжать, это может испугать ее… когда… Если вернется; придет в сознание… Не знаю, она ничего мне не сказала. Она зовет Йонаса, умоляет простить за что-то. И так стонет, как будто задыхается, а потом снова уходит совсем, и я не знаю, жива она или нет… Да, понимаю, но я боюсь за ее рассудок или сердце, ведь что-то может и не выдержать. Я хотел вызвать врача снова, но мне как-то говорили… Есть аллергия на лекарства, после укола она затихла, но потом стала мучаться больше. Я боюсь… Не знаю… Да, конечно. А там, в Риге, у него нет телефона, туда невозможно позвонить?.. Николь, прости, она встала, я перезвоню. (Кладет трубку).

ОНА сидит на постели в его рубашке, смотрит на него. Пауза.

ОНА. Это Вы? (Встает).

ОН. Да. Ложитесь.

ОНА. Простите меня.

ОН. За что?

ОНА. Это я оставила самолет.

ОН. Я вернулся сам.

ОНА (отшатнувшись). А! (Быстро). Я все сделала, как Вы велели, Вы сказали: «Я верю в Вас», и я сделала. Утром позвонила по телефону, который Вы мне дали, и все было просто и быстро. И не думала, что это так смешно. Мне не было больно, Ваш друг удивился. Он замечательный, только очень удивился, что мне не было больно. Он рассказывал анекдот (мучительно), какой же?! Не помню. Очень смешной. Я в этом кресле хохотала, он подумал: идиотка… (Сбиваясь). Сейчас… Да! Я взяла такси и перевезла вещи. Но я все думала: когда Вы приедете — вдруг вы зайдете перед самолетом — и ничего моего не будет — я не посмела ничего оставить, ну как бы не было нарочно — ну вот, когда Вы пришли, открыли дверь… (Испугавшись). Это ведь невозможно! Я вся тут осталась! Что же мне делать? Я ведь целовала все, к чему Вы прикасались. Я хотела уехать до Вашего возвращения. Поехала на вокзал… Потом… Не помню… Я не знаю, как я здесь очутилась. Я сейчас уйду.

ОН. Не надо.

ОНА. Почему?

ОН. Я не хочу, чтобы Вы уходили.

ОНА. Что?

ОН. Это Ваш дом, здесь все Ваше.

ОНА (напрягшись, старается понять). Нет. Это мастерская. Здесь можно только любить или работать.

ОН. Когда я вернулся и вошел… я остановился у окна. Эта треугольная крыша напротив, белая от снега… Черная труба… Я подумал, что все это без Вас не имеет смысла.

Пауза.

ОНА (хрипло). Что ты говоришь?

ОН. Я не могу без тебя.

Пауза.

ОНА. Йонас, я хочу тебя видеть.

ОН. Ты устала, тебе надо лечь.

ОНА. А ты?! Ты хочешь уйти?

ОН. Если ты разрешишь, я останусь.

ОНА (глубоко). О, Господи! Как я тебе благодарна! (Пауза). Йонас, я была там. Я видела, как страдаю. Даже не смогла умереть, так было высоко. Сначала… Я думала, что большего унижения не бывает, не может быть. Унижение? Нет, нет! Другое! Но это все скоро прошло. Там же. Я увидела площадь. Цветные автобусы, елка, колонна, а на ней… Нет, это после, после как я увидела тень. А сперва только площадь подо мной, автобусы; на буферах бляшки, куклы смешные: Рождественский дед и гномы. И очень много людей, как будто рассыпанные бусы.

И вот я увидела тень. Голубую. Там, на квадратах, внизу… И вдруг мне как будто ударило в грудь: это ведь я. Это моя тень, я — ангел. И сразу всю затопило, такой я стала многолюдной, всеобщей, на самом кончике башни… Мне стало жарко, а я ведь никак не могла согреться. Вот башня света, и я — для тебя. Я творение твое, твой ангел. Только бы ты увидел, а как же не увидишь, когда я над всеми, и этот праздник — весь надо мной, и огни, и машины, и дети. Я все думала, для чего я живу. Мучалась. Для этого. И сразу стало легко, знаешь, как в детстве. Мы ходили с мамой к колодцу. А колодец за деревней в холмах… Мы поднимались туда по тропинке, шли мимо кладбища, все заросло травой; а потом опускали ведро на цепи и поднимали воду. Я думала девчонкой: есть у колодца имя? А спросить не спросила.

ОН. Есть.

ОНА (приблизившись). Я хотела тебе сказать… Сейчас можно. Та ночь, которую ты мне дал… помнишь, та единственная наша ночь, когда ты остался. Ну вот… я так гордилась всегда — королева гордости — когда ты получал удовольствие. Я совсем не имела перед тобой стыда. А когда ты уходил довольный — это счастье. Но блаженство мое, то, ради чего умереть — твое дыхание… Здесь, на лице моем, когда ты спал рядом. У тебя во сне зрачки ходят под веками, ты видишь то, что никому не дано. Я до утра так впитывала тебя, всю твою усталость… боялась пошевелиться… Твоя рука меня раздавила… (смеется) дышать было трудно, а я вся тянулась, тянулась, чтобы губы мои были близко от твоих век. (Пауза). Поцелуйте меня. Пожалуйста.

ОН осторожно целует ее.

А! Ты меня всю расплавил! Еще.

ОН обнимает ее, целует.

Еще! Еще.

ОН целует страстно, забывшись.

(Кричит). Да! Да! Забери меня, Йонас!

Отрезвленный, ОН отбрасывает ее от себя, она без сознания падает на пол.

Пауза.

ОН опускается на колени, прислушивается к ее дыханию. Пытается нащупать пульс. Поднимает осторожно, относит на постель. Подходит к телефону, снимает трубку. Застывает так. Кладет трубку. Берет маленькое зеркальце и, наклонившись над ней, держит зеркало над сомкнутыми неподвижными губами.

7.

Ночь. Час спустя. Он сидит на стуле рядом с кроватью.

ОН. Я считал… Мне казалось, я знаю ее лицо. Каждый оттенок его, игру жизни в глубине… зрачка. (Пауза). Считал, что люблю эту… игру, жизнь. И не было даже прозрения, что… оно может быть таким. Что она может смотреть на меня так. На меня? Не я вдохнул эту… страсть, не от меня она умрет. Разве это возможно? (Пауза). Отец. Да, конечно, когда меня втолкнули в автобус, и я сел в изголовье; его лицо среди цветов — та же маска. Все мягкое: страсть, надежда, горечь — все сошло с него, оно стало чистым. (Пауза). Я не чувствовал ничего, но понимал, что испытываю восторг и зависть. Ничто не в силах стереть… поколебать хотя бы на секунду этот покой. Дотянуться до его сознания. Оно ушло, его уже не тронешь. Вот что главное. (Пауза. Берет со стола вязальную спицу). Эта маска опрокинула тогда все, что было у меня к отцу при жизни: и презрение, и жалость. (Пауза). Чтобы дотянуться до нее, до ее берега, надо ее убить. Тогда ее тело ответит мне. Мне, а не ему. (Пауза). И потом, после, ненужно… невозможно будет жить. (Пауза). Я уже никогда ничего не смогу написать, потому что не я разбудил в ней… солнце. (Пауза). И если бы я его не видел. (Пауза. Разжимает пальцы, спица падает). Если страсть — болезнь, зачем опускаться туда? Такое сладкое разрушение? (Пауза). Я писал для чего? Чтобы открыть этот… холод? Или для того, чтобы, вернувшись оттуда, оценить тепло игры? (Пауза). А можно вернуться? (Пауза). Эта ночь пройдет, а я буду дурачиться, жить? Я забуду ее взгляд, когда она принимала меня за него? Это лицо сейчас? (Пауза). Всю эту ночь? (Пауза). Человек — животное, только животное, и писать не нужно. (Пауза). Если она умрет, я должен быть при этом. Если лишится разума — буду водить по земле… А если она вернется? Я бы хотел уйти до ее возвращения. Но кто же будет рядом? И как я узнаю, что с ней?

8.

Неделю спустя. ОЛЯ во дворе, в полушубке; развешивает мокрые простыни, пододеяльники, мужское белье. Окончив, забирает таз, уходит в дом. Появляется ГЕРОЙ. Останавливается в начале дорожки, смотрит на развешенное белье. Входит в дом.

ОН. Зачем ты это сделала? Это все можно сдать в прачечную. Тебе что, делать нечего?

ОНА. Оно было очень черное; я прокипятила.

ОН. А кто тебя просил? На нем спал я; мне и разбираться, что с ним делать.

Пауза.

ОНА. Здравствуй.

ОН. Добрый вечер.

Пауза.

ОНА. Есть суп, вареная картошка…

ОН. Спасибо, я не хочу, я поел.

ОНА. Тогда — чаю?

ОН. Позже. (Пауза). Впрочем, если ты хочешь…

ОНА. Я как ты.

Пауза.

ОН (берет со стола страницы). Это ты печатала?

ОНА. Да.

ОН. Тебе нравится Шкловский?

ОНА. Я взяла… чтобы печатать.

ОН. Ты хочешь стать машинисткой?

ОНА. Просто научиться.

ОН. Зачем? (Пауза). Дело в том, что я хотел продать машинку. Но если она тебе нужна, пусть остается, заберешь с собой.

ОНА. Мне не нужна… Я…

ОН. Не нужна — завтра отнесу. (Смотрит в окно. Пауза). Вместо того, чтобы устраивать стирку, ты бы лучше погуляла, неделю сидишь…

ОНА. Я гуляла.

ОН. Где?

ОНА. Я дошла до залива.

ОН. А… (Пауза. ОН ходит по комнате).

ОНА. Что ты ищешь?

ОН. Были черные носки. Толстые.

ОНА. Сейчас дам. (Открывает шкаф, достает связку носок, выдергивает черные).

ОН (берет всю связку). Что это?

ОНА. Носки. Я их постирала.

ОН. Откуда столько?

ОНА. Собрала со всех углов.

ОН. Они же негодные.

ОНА. Я заштопала.

ОН. Ты с ума сошла, что ли?

ОНА. Но у тебя только одна пара целая. Тебе нечего носить.

ОН. Это мои заботы! Мне может быть нравится надевать ботинки на голую ногу, но я никак не могу решиться, черт! (Бросает носки). Разве непонятно?

ОНА. Прости. Я не хотела…

ОН. Что?

ОНА. Рассердить тебя.

ОН. Да? А почему? Почему ты позволяешь на себя орать?

ОНА (не сразу). Я ведь все равно не работаю. Я делаю, что могу.

ОН. Если ты инвалид, то то, что ты делаешь — мало. Я привезу тебе заготовки с парфюмерной фабрики, будешь складывать коробки для цветочных духов. (Пауза). Разденься.

ОНА снимает свитер.

(Не глядя на нее, бросает свой халат, устало). Надень.

ОНА одевается.

Зачем ты пришла ко мне? (Пауза). Когда ты ко мне шла, ты думала обо мне.

ОНА. Да.

ОН. Что ты думала? (Пауза). Здесь все твое. Это твой дом, твоя кровать. В баллоне кончается газ, но я сказал соседям, чтобы они заменили, когда придет машина. Они все сделают, я заплатил. К тебе будет приходить Вера, а если буду очень нужен — позвони, я буду жить у Эдика. (Одевается, складывает «дипломат»).

ОНА. Не уходи. Пожалуйста. Я уйду.

ОН. Это безразлично. Я все равно не смогу жить здесь. По крайней мере, эту зиму.

ОНА подходит, опускается перед ним на колени.

(Отходит). Ты хочешь, чтобы я стал инвалидом? Чтобы ты вывозила меня в сад на коляске; накрывала ноги пледом и в этом находила бы смысл, оправдание своим потерям?.. (Пауза). Он назначил тебя своим Ангелом, прекрасно, замечательный способ избавления от любовницы! Ну вот ты им стала. Поздравляю. Но я-то вам зачем? (Пауза). Встань.

ОНА встает.

(Глухо). Ты не думала обо мне, когда делала аборт. Что это и мой ребенок, потому что он в тебе! В тебе, твой! (Пауза). Ты не думала обо мне, когда шла сюда, тебе было плохо. Я мог убить тебя той ночью, понимаешь ты — мог.

ОНА. Да! Меня надо убить, да!

ОН (схватив за плечи, сильно встряхивает). Только посмей! Он тебя назначил ангелом, а я приговариваю к жизни: не тебе она принадлежит, а мне. (Трясет ее). Мне, понимаешь, мне! (Отпускает, отходит). И вот этим (хватает носки) не отделаешься! (Бросает ей в лицо). Носи сама! Носки я могу купить; мне нужна душа! Твоя! Живая! Понимаешь, твоя, живая! Пока ты билась и любила, пусть не меня, и я любил и бился. Ты рассыпала меня, как ртуть, так собирай теперь как хочешь!

ОНА (не сразу). Ты никогда не говорил мне… так. Но по чему я должна была догадаться, что нужна тебе? Что ты жив мной? По чему?

ОН. Вот ключ. Деньги я оставил тебе. (Уходит).

ОНА садится на стул, сидит некоторое время неподвижно, без выражения глядя перед собой, потом ее начинает дергать, словно это судороги тошноты, и наконец с глубоким вздохом пробиваются рыдания.

Часть пятая.

Душа.

1.

Спустя девять лет. Сентябрь. Дача почти без изменений. Больше стало книг, живописи на стенах. На том месте, где висел портрет Модильяни, — такого же размера фотография Фолкнера, — в рваном пиджаке у сарая своей фермы. По-прежнему ворох исписанной бумаги, но машинки нет. На столе «Грундиг», на полу валяются кроссовки. Звонит телефон. Перерыв, и новая трель звонков.

Появляется ГЕРОЙ. Он только что из бани. Оставляет на крыльце веник; вешает на веревку полотенце; грязное белье, подумав, засовывает под таз. Оказавшись в комнате, сбрасывает куртку, нажимает клавишу магнитофона. Три английские девушки в стиле «диско» воспроизводят песенки тридцатых годов. Подтанцовывая, он достает из шкафа светлый костюм, рубашку, кладет на постель. Звонит телефон.

ОН. Алло! Эдик! Да, дорогой… Алло! Да тут у меня — девки, оргия… В бане, где же еще.  Да все вместе, а как же… Нет, все живьем, не будем обманывать телезрителей, речи лауреатов должны быть трепетны. …Правильно: и чисты. Ради чего в два часа в парилке… Слушай, меня в бане осенило… А тебя и баня не спасает… Я ведь уже десять лет, как на этой даче. В семьдесят шестом, в первых числах сентября… По-моему, это замечательно; наконец-то я понял, что мы сегодня отмечаем. (Во время разговора ОН продолжает приготовления: опрыскивается дезодорантом, достает белье и т. д.). Нет, ни разу… После той роковой недели ни разу. У меня есть ее телефон, она живет где-то в центре, в коммуналке, но я ни разу не звонил. Да, вот тебе: Ленинград, маленький город — ни разу. Нет, к прошлому я не возвращаюсь… О! Я расскажу о тебе, о том, как я пятнадцать лет наблюдаю твой скотский образ жизни, и как это укрепляет во мне веру в человека… Ах, не трави мою душу, ты же знаешь, как я люблю рестораны! Но ели я сегодня не устрою Для Ирочки оргию в казенном доме, она неделю не пустит меня в койку. Да, у нас так строго. Ну, чао! В полдесятого, в смокинге. Если опоздаю, начинайте без меня. Привет. (Вешает трубку).

Тотчас телефонный звонок.

Алло! Да! Сейчас, секунду, я убавлю звук. (Убавляет). Да, я помню: захватить «Наследников», хорошо… Зачем? А может быть, не надо? Мы говорили ведь с вашим режиссером. И решили ничего не зачитывать… Хорошо, я возьму, да, и журнал тоже. Пропуск на входе, да, я помню, это со стороны трамвая, второй корпус, да… Спасибо. Да, до встречи. (Врубает звук, достает новые туфли).

Телефонный звонок.

Дьявол! Дадут мне одеться? (Ставит туфли на стол, снимает трубку). Да! Детка! Это ты? А это я. Да тут у меня девки: выпендриваются, залезли на стол, по-английски поют. Да, конечно! А как же! Ты включила телевизор? Не отходи ни на шаг, я на экране буду не больше двух секунд. А вот так… А что ты делаешь?.. Да… Так… (Прижав трубку щекой, валится на кровать и, задрав ноги, натягивает брюки). Ирка, перестань! Ты с ума сошла! Не делай этого, не смей! (Стонет). О, боже! Я же к тебе сейчас помчусь и сорву телешоу с Нобелевской речью! Ааа! (Буднично). Ну да, тебе наплевать, я понимаю… что в зеркале… А тебе не холодно? Эротоманка? Эксгибиционистка, ты хоть шторы задернула? (Надевает носки и туфли). Куда? Вот и хорошо. Не вылезай оттуда до моего появления на экране, я тебе что-то скажу оттуда. (Разминая ноги в туфлях, прыгает перед зеркалом). Фетишистка, оставь мою книгу в покое. Почему я так дышу? Я волнуюсь, когда говорю с тобой. Все, детка, мне некогда. В половине десятого покараульте меня в дверях, а то не пустят. К черту! Чао! (Бросает трубку. Надевает пиджак. Перекидывает через плечо белый длинный шарф. Перед зеркалом). Дамы и господа. Леди и джентльмены, редакторы и критики. Безусым мальчиком я взялся за перо. И вот не прошло и полувека, как я уже напечатан в солидном журнале, и солидное издательство выпустило мою книгу. В чем же причина такого стремительного успеха? Отвечу вопросом на вопрос: вы никогда не сдавали мочу на сахар? Попробуйте, и писательская судьба станет вам в общих чертах понятна. Спасибо за внимание. Мне пора. Меня ждут в ресторане. Чао. (Бросив в «дипломат» книгу и журнал, оглядывает еще раз себя в зеркало. Выходит).

Звонит телефон.

2.

Павильон телестудии. К микрофону подходит ГЕРОЙ. Он без шарфа, в руке томик книги. Останавливается. Пауза.

ОН (не сразу). Этой весной… в составе писательского семинара я был в Пушкинских горах. Солнышко пригревало, асфальт уже был чист от снега. Подобралась компания в пять человек, и мы пешком ходили в Михайловское, Петровское, а на третий день оказались в Тригорском. (Пауза). Большой продолговатый дом на холме, глубокий ров за ним, дальше огромный парк. Было тихо. Внизу под обрывом… жемчужной россыпью сверкал разлив.

Я не посмел войти в дом. Я не смог подняться на крыльцо; не для меня время отполировало эти ступени. Несмело обошел я его сбоку, и он позволил это сделать, старый господский дом.

Где мой род? Мой дом? Мое начало? Выхваченный из темноты, поднятый случайной нотой, я двигался по своей слепой орбите.

Что я продолжил? Чьи надежды и любовь оправдал? Мог ли я с уверенностью утверждать, что мой род — все человечество? Предоставленный сам себе в хаотическом движении вперед, я стал создавать в своей душе Дом; я населил его людьми; я стал писать.

Я основал свой род; мои герои обрели обычай и веру. Я стал для них праотцом; от меня они шли; ими я гордился; о них плакал.

Комнаты, в которых страдали мои герои, становились комнатами моего дома. Предметы, которые радовали или играли в жизни героев роковую роль, становились вещами этого дома.

И чем больше он обживался, тем больше я переселялся в него.

За десять лет писательства я прожил в этом доме удивительную жизнь. Я потерял в нем родных людей, я любил и страдал; здесь мне открылось милосердие и могущество потери.

Но мои домочадцы обрели права и привычки, они стали властно распоряжаться мной, вмешиваться в мою жизнь, и тогда я решил уйти от них, ибо и этот дом был только пристанищем.

Год я не писал.

В Тригорском я понял, что это невозможно.

Пауза.

Это так же невозможно, как завести другую Родину.

Пауза.

Я воспринял Тригорское, как лабораторию души, мировой опыт человеческого. В этом доме жила семья, род, и любое потерянное в себе тело, будь то человек, зверь, или предмет, могли попасть в этот дом, очутиться на его веранде, впитать в себя удивительный покой.

Возможно, жизнь его домочадцев не была идеальной. Они испытывали стыд, бессилие, ревность, муку. Но их простые могилы тут же, неподалеку от Дома, на холме, над простором весеннего разлива — простые кресты и камни, утонувшие в море травы, цветов и насекомых — явили мне такой высокий пример бессмертия, что меня затопила радость.

Впервые моя гордость за то, что я могу писать, была светлой.

Я понял свое назначение и силу: помогать смятенным и слабым, быть для них Тригорским домом.

Писатель — это барьер, поставленный перед бездной. Он знает ее дыхание, ее холод проник в его позвоночник, его сознание навсегда отравлено образом бездны, и именно поэтому он создает Дом, Очаг, Веру.

Его домочадцы сжимают пальцы друг друга и соединяются в таком глубоком сострадании, что возникает монолит барьера; гарантия биологического смысла.

Он отвечает за них, за каждое свое слово.

3.

Метро. ГЕРОЙ стоит в нерешительности, как человек, полностью потерявший представление о месте и времени. Решившись, идет к телефону, достает записную книжку, пролистнув, устанавливает ее на автомате, набирает номер.

ОН. Алло. Добрый вечер. Скажите, а Ольгу Александровну можно к телефону? Да, пожалуйста. (Пауза). Оля! Привет, это Саша… Да, это я. Я с Кировского… Из метро. Хорошо. (Пауза). Да, да, я здесь. Я не вовремя? У тебя какие-то… (Слушает). Замечательно, к одиннадцати я буду в аэропорту, там, у регистрации билетов. Ну все, до встречи. (Вешает трубку, некоторое время неподвижен, потом, встрепенувшись, смотрит на часы и, оставив записную книжку, спускается к электричкам).

4.

Аэровокзал. Ночь. ГЕРОЙ высматривает ОЛЮ. Она появляется.

ОНА. Я, конечно, полная идиотка. Заказала такси — не дождавшись, взяла частника, всю дорогу гнали. Давно ждешь?

ОН. Ты летишь без вещей?

ОНА. Куда там! Два огромных чемодана. (Оглядывается). Но они уже здесь. А! Вон и наши!

ОН. Я так и подумал. Тебя заметили.

ОНА. Подожди, я только отдам паспорт. (Быстро уходит).

Пауза.

(Вернувшись). Ну вот, сядем. Люблю лететь ночью, темнота, огни; люди другие, а днем аэропорт. Совершенно не переношу. Ну что ты? Как? Рассказывай.

ОН. Кто этот юноша, что перехватил тебя? Он как будто сам по себе.

ОНА. Он сам по себе, он хирург, этой весной он вырезал у меня аппендицит.

ОН. Поздравляю. Он летит в Америку резать аппендицит?

ОНА. Нет, он провожает меня.

ОН. Вот как. Ты можешь не успеть с ним проститься.

ОНА (улыбаясь). Ничего; успею встретиться.

ОН (рассмеявшись). Ты изменилась.

ОНА. Не смотри на меня! Выгляжу я кошмарно: три бессонные ночи — вчера в поезде из Москвы, до этого в Останкино гуляли, вообще сумасшедшая жизнь; слава богу, сегодня собралась, отправила вещи, и вот был час, — приняла ванну.

ОН. Прости, я не знал.

ОНА. Пустяки. Это было очень мило; я вся в пене, и вдруг — ты.

ОН. Выглядишь ты прекрасно, ты стала леди. Теперь ты можешь спать — не спать, носить марлевку, гулять в Останкино месяц — все равно останешься леди.

ОНА. Не знаю, это хорошо? Плохо?

ОН. Это замечательно. Куда ты летишь?

ОНА. Хельсинки. Делаем стенку для нашего торгового представительства. Смальта.

ОН. И это — вся ваша группа?

ОНА. Ага. Вон Данилов. Тот что в стороне рядом с длинным у перил… Ты его не знаешь?

ОН. Нет, но слышал.

ОНА. А длинный — это наш финн. Ни бельмеса по-русски, а Даня ни слова по-фински, но оба отказались от переводчика.

ОН. И как будто довольны.

ОНА. О! Ловят кайф.

Объявляют посадку.

ОН. Это ваш. Сектор «В». Ваши собираются.

ОНА. Ничего, успеем.

ОН. А твой хирург?

ОНА. Его я вижу чаще, чем тебя. (Пауза). Ну что? Говори?

ОН. Про что?

ОНА. Ну как ты? Где? Пишешь?

ОН. Я там же, где и был, в Разливе, на даче.

ОНА. Как? На той… даче?

ОН. Что тебя так удивляет, я ее купил.

ОНА. Не может быть…

ОН. Что купил?

ОНА. Нет, что ты там же, столько времени…

ОН. Позавчера было ровно десять лет, как мы туда… вселились. Сентябрь семьдесят шестого…

ОНА. Да, сентябрь семьдесят шестого…

ОН (встает). Очевидно, пора.

ОНА. Ага. (Вставая). Ну вот… Ты пишешь?

ОН. Я пишу, печатаюсь, все в порядке.

ОНА. Печатаешься? Где? Что? Что же ты молчишь.

ОН. Я не молчу: печатаюсь в журналах.

ОНА. В каких, я найду.

ОН. В толстых. Когда ты приедешь?

ОНА. Не знаю, скоро.

ОН. Понятно. Тебе не звонить?

ОНА пожимает плечами.

(Кивая). Тебе надо проститься.

ОНА. Он чем-то похож на тебя, не внешне. Только слабее.

ОН. У тебя нет детей?

ОНА. У меня есть племянник. Он пошел в школу, представляешь! Когда стану совсем негодной, сяду в своей комнате и буду вязать ему свитера и носки.

ОН. Ты ее не любишь, свою комнату?

ОНА. Она меня не любит. Иногда мне кажется, что она меня когда-нибудь лишит двери.

ОН. Туда или оттуда?

ОНА. А, и туда и оттуда. Шизофрения! Скажет: хватит летать, садись! Каждый раз приезжаю, и как будто все чужое, не мое. А, мне, кажется, действительно пора.

ОН. Оля.

ОНА. Да?

ОН. Еще когда-нибудь встретимся…

ОНА. Конечно! Правда, я в Питере сейчас почти не бываю: носит меня. Прости, я побежала.

ОН. Беги. Оля.

ОНА. Что?

ОН. Я не могу без тебя, это какой-то бред! Я тебя десять лет не видел! Десять лет! Понимаешь?! Зачем? Как это все… Когда никакого смысла! Когда… Подожди, я должен тебе сказать: все… только это живое! А это — ты! А я… тебя ничто… это все бред!

ОНА отступает, растерянно улыбаясь, качает головой.

(Машинально идет следом). Я куда-то иду, иду, а зачем? Какой смысл? Я люблю тебя, я люблю тебя! Я совсем не могу без тебя, совсем, понимаешь?! Ты уйдешь сейчас совсем, и мы больше не встретимся, никогда, понимаешь! Почему у тебя нет ребенка, я бы мог… Да что же это… Уходи же ты, скорее, не стой!.. Я же так не могу больше…

Задыхаясь, с искаженным лицом, закрывшись руками, быстр идет прочь. Скорее чувствует, чем видит, что идет не туда, разворачивается, идет вглубь. ОНА стоит неподвижно, мучительно вглядываясь в человеческую катастрофу, пытаясь понять, что это значит? Зачем? Делает шаг в сторону сектора «В», оглядывается, идет, оглядывается…

****************************************************************

Я ехала домой; душа была полна

Неясным для самой

Каким-то новым счастьем.

Казалось мне, что все с таким участьем,

С такою ласкою глядели на меня.

Я ехала домой; двурогая луна

Смотрела в окна тусклого вагона.

Далекий благовест заутреннего звона

Пел в воздухе как нежная струна.

Я ехала домой; я думала о Вас.

Тревожно мысль моя и путалась и

рвалась.

Дремота сладкая моих коснулась глаз.

О, если б никогда я вновь не

просыпалась.

Конец.

 

 

 

 

 

 

 

129075, Москва, а/я № 2, тел. (095) 216 5995

Агентство напоминает: постановка пьесы возможна

только с письменного согласия автора